Василий Суриков

Раннее утро. Туман. Белые рубахи стрельцов. Бледные язычки свечей на фоне этих рубах. Ожидание, последние минуты страшного ожидания.

Виселица еще пуста. Палачи уводят первую жертву.

Удивительное чувство меры, чувство художественного такта не позволило Сурикову показать самую казнь. Не кровью, не физиологическими ужасами потрясает Суриков: задача его гораздо тоньше, гораздо труднее: скорбно я сдержанно развертывает он перед зрителем психологическую и историческую драму.

Петр на коне. Он неподвижен и неумолим как статуя. Только глаза горят ненавистью. И взгляд этих глаз перекрещивается с другим, не менее ненавидящим и упорным, со взглядом рыжего стрельца. Этот бунтарь не смирился подобно своему товарищу, тому, что кротко склоняется, прощаясь с народом. Он не думает о смерти, о виселице, не признает себя побежденным. Это не сломленная, а лишь временно приглушенная, плененная сила народа.

О силе и душевном величии русского народа говорит картина Сурикова. Перед красотой народа неизменно преклонялся художник. Не идейной подоплеке стрелецкого бунта, не религиозным убеждениям раскольницы Морозовой сочувствует Суриков: «го восхищают - и он заражает своим восхищением зрителя, - его трогают огромная потенция, кипучая страсть, отвага, богатейшие возможности этих людей.

«Меньшикова в Березове» Суриков начал писать, чтобы «отдохнуть» после «Утра стрелецкой казни». Работой над этой картиной он как бы заполнял промежуток между «Стрельцами» и «Боярыней Морозовой». Но какая удивительная вещь возникла в этом промежутке!

Тема картины - все та же плененная сила - сильный человек в тесной клетке.

Исторический Меньшиков - личность отрицательная, вор и растратчик. И у Сурикова Меньшиков - хищник, но какой могучий хищник! Не то чтобы Суриков идеализировал своего героя, но его привлекла одна сторона его характера - действенная, неукротимая воля.

Удивительны дети Меньшикова: обреченная, гаснущая девочка необычайной красоты; робко прижавшаяся к отцу, кроткая ее сестра; мальчик, грустный и гордый, сознающий горечь своей судьбы и упрямо принимающий ее.

Картина, освещенная бледным светом, проникающим в замерзшее оконце, внутренно музыкальна: здесь та же музыка гнева и печали, бунта и покорности, что и в «Стрельцах».

Поборники «правдоподобия», рабского подражания натуре возмущались «неестественна огромным» ростом Меньшикова. Говорили: если он встанет, вся семья будет ему по колено.

Это расценивалось как техническая ошибка, небрежность, следствие «неуменья» Сурикова.

Между тем «огромность» Меньшикова допущена художником совершенно сознательно. Это помогло Сурикову подчеркнуть его замысел, показать, как тесно бывшему фельдмаршалу в низкой избе. Суриков - реалист, а не натуралист, точно воспроизводящий каждую мелочь.

Вряд ли кто изучал натуру так тщательно, как Суриков: он ловил натурщиков на улице, писал их часами в той обстановке, при том освещении, какое нужно было для картины. Безжалостный к себе, он не щадил и натурщиков. «Юродивого» для «Морозовой» он писал с человека, посаженного босым на снег. Правда, Суриков предварительно натер ему ноги спиртом.

И в то же время, если требовал того художественный замысел, идея, ядро вещи, Суриков всегда поступался частностями. Он строил, творил картину, а не списывал, не фотографировал, как делали это передвижники, как поступают и некоторые наши современные художники.

«Боярыня Морозова» справедливо считается вершиной суриковского искусства. Высокому замыслу этой картины соответствует блестящая техника. Художник к тому времени уже побывал заграницей. Он изучал творчество великих мастеров: Веронеза, Тициана, Веласкеза, Тинторетто, Леонардо да Винчи, Рафаэля, - усвоил технику французских импрессионистов. И в то же время Суриков остается глубоко народным, русским художником. Он впитывает искусство Запада, претворяя, преображал его.

В «Боярыне Морозовой» нет ничего лишнего.

Трудно было найти нужную, «бесспорную» композицию, трудно было «утрясти» детали, но всего труднее написать лицо Морозовой. Ведь нужно было создать такое лицо, которое «перекрыло» бы эту удивительную толпу, которое оказалось бы сильнее всех этих взволнованных, недоумевающих и сочувствующих лиц.

Немало потрудился Суриков, прежде чем написал лицо своей гневной раскольницы, которое «всех победило».

Но самое удивительное в картине - не мастерская передача воздуха и движения, не фигура Морозовой, не отдельные лица (следует отметить, кстати, что никто так вдохновенно и любовно, как Суриков, не передавал красоту русской женщины), самое поражающее - взаимоотношение между толпой и героем, глубокая, органическая связь Морозовой с людьми, обступившими ее сани. В толпе есть враги, есть равнодушные, но больше друзей. И главное, всматриваясь в картину, мы понимаем, откуда возникают характеры, подобные Морозовой.