Вальс под кукушку

Времена. Племена.

Достойно, мон шер, безусловно, достойно. Наши перья остры, мы напишем, напишем, мон шер. Только прежде прокатимся на карусели, хоть кружочек на белой лошадке, мон шер.

У меня никогда в жизни не было велосипеда. Даже трехколесного. Но была у меня карусель!

...Мне восемь, и я работаю карусельщиком, я забираюсь наверх под карусельный душный парусиновый конус, где на все четыре стороны света, как компас, чернеют крест-накрест отполированные нашими руками четыре бревна – я вместе с другими мальчиками кручу карусельную ось, я чувствую себя богом, от которого зависят судьбы всех желающих прокатиться на карусели, а вечером я испытываю те же чувства, что и мальчики, выгоняющие в ночное коней, и карусель превращается в Бежин луг...

О, шарман, мон шер! О слепой шарманщик с попугаем, угадывающим судьбу! Отражаясь в синих стеклах очков, бравые бабы совали в его костлявую руку мятые рыжие рублевки, и он брал попугая на ладонь, подносил ему аккуратненький ящичек с белыми конвертиками, в которых покоились все пророчества, и каждая судьба зависела от этой желтой птички, воробья африканского, – что он вытащит своим клювиком, ключиком судьбы? Одни не верили, рвали здесь же конвертики в клочья, вторые задумывались над хитрым порядком нехитрых слов, кто-то всхлипывал, кто-то радовался, благодарно хвалил африканского воробья.

Я наскреб серебра, пересыпал в его стариковскую руку и, дрожа от нетерпения, выхватил из птичьего клюва бумажку. Сейчас, сейчас, сейчас!

«Сними обувь твою, потому что земля, на которой стоишь ты, святая».

А снимать было нечего, я и так, босоног, стоял в горячей рыночной пыли и смотрел в непроницаемые синие стекла очков шарманщика.

– Ша, мальчик! – спокойно ответил он на мои возмущения. – Ничего не понятно? Поймешь. Подрастешь и поймешь.

...Ну, хорошо, а где вы еще купите часы, которые в двадцать четыре часа бьют двадцать пять раз?..

Любите вы лошадей или не любите, но конская колбаса – чудо послевоенной пищевой промышленности – вскружит вам голову, как доброму казаку необузданный красавец иноходец, и вы сломя голову помчитесь эдаким всадником без головы в конец очереди, протянете свою заскорузлую правую лапу, чтобы на ней химическим карандашом вывели корявый трехзначный номер; вы срастетесь с этой цепью почитателей конного спорта, и гнев ваш будет справедлив, как и гнев впереди стоящих, когда какой-нибудь хмырь попытается пролезть без очереди; вы будете вспоминать все слышанные вами некогда анекдоты, пытаясь убить время; клясть непогоду, притопывая коченеющими на холоде ногами, с вожделением мечтая схватить под уздцы свой килограмм донского жеребца.

Так вот что сильнее многого объединяет людей разных взглядов, происхождений, профессий и возрастов! Верховая, так сказать, езда, летящее под оголтелыми копытами оглушенное пространство, риск прыжка! Если ваш скаковой номер где-нибудь за триста, если вы в шесть утра не опоздали на перекличку, то к полудню вы успешно закончите эти дерби, и вскоре в желудке у вас будет с веселым ржанием нестись аллюром неизвестной пасти пегас. Иго-го! «Все мы немножко лошади...»

Перед нами с бабушкой стоял капитан. Он был весел и молод, как положено быть капитану, только что вернувшемуся с передовой, из-под распахнутой шинели выглядывали ордена, подтверждающие, что смелость и отвага ходят с ним по правую и левую руку. Трудно даже представить, что такому герою тоже хочется оседлать килограмм вороной колбасы!

Держась за бабушкину руку, в толкотне, я нескромно рассматривал его, и было обидно, что я, недомерок, был ему незаметен в толпе. Кончалась колбаса, и бабушка волновалась, что зря простояли, а он и здесь, рискуя остаться без лошади, был спокоен и курил дорогие папиросы, и не было предела моему восторгу, и я не обращал внимания на бабушкины охи-ахи. Он был спокоен и прекрасен, приканчивая крепким каблуком окурок и тонко сплевывая сквозь зубы на грязный, недостойный его плевка пол.

И вдруг моего капитана заслонила какая-то золотая, ласково лизнувшая меня по лицу лисица, бабушка отдернула меня, и я увидел стоящую передо мной, то есть перед моим капитаном, всю золотую женщину – по моим понятиям, такие золотые не лезут без очереди и вообще таким не нужна колбаса. Золотая шуба переливалась на ней, кончики золотых пальцев выглядывали из золотых рукавов, и золотые волосы лились на плечи.

Она подошла вплотную ко мне, то есть к моему капитану, и резко распахнула – золото тела резануло глаза, померкло золото меха от золота двух полнолуний, над которыми золотел крошечный крестик.

О, если бы тогда еще не знал я в силу моего уличного воспитания, откуда берутся дети, я бы принял ее за церковь, возникшую вдруг среди этого голодного гомона!

И едва капитан выскользнул из обалдевшей очереди, сам обалдевший, как вышел небритый завмаг, отсчитал десять человек и проорал, что остальным конины не хватит! И я был десятым, последним. Одиннадцатой – бабушка.

«Все мы немного лошади...» Ау, капитан!

Все неизменно – и что высоко и что низменно, все, как при Пушкине. Все мы несемся, несемся, несемся по жизни, кружась, все мы танцуем под голос кукушки вечный, никем не написанный вальс...