Загадочный поэт пушкинской поры. Скудны строки его биографии. Скучен и сух язык историографов. А он звонко смеялся в кругу друзей над злой эпиграммой на великодержцев, был остроумен, знал цену застольной шутке и лести врагов. Он со всей силой обрушивался на буржуазный век, убивающий «ребяческие сны поэзии».

Через столетие мы находим в его стихах отклик сегодняшнему дню, и он близок нам, как поэт и как человек, страдающий от боли других, отстаивающий в борьбе с цензурой право на свое мировоззрение, которое, как в спектре, в его поэзии.

Я слышу его смех над обывательщиной XIX века, которая стыдливо отодвигает от себя «смущающие нравы» «Цыганку» и «Эду».

Живая душа его поэзии живет в ритме наших отчаяний и радостей, и мы тянемся к ней, как к вечному источнику, не замутненному потоком дней.

Передо мной три фотографии разных лет.

Баратынский в молодости («съ оригинала, карандашом, принадлежащего Е. Ю. Теркину»): слегка вздернутые, тонкие, острые брови, наверное, серые глаза, волосы сбоку взяты на пробор и расчесаны на обе стороны. Прямой хрящеватый нос, плавный очерк губ и подбородка – -1820 год. Баратынскому – двадцать.

Мечтатель, с любимыми сюжетами из античного мира. Всматриваюсь в фотографию: он улыбается низкому, белому от солнца небу, он до пояса в утреннем тумане – бродит по развалинам древнего Форума. Смещая время, ввысь устремляются семь мраморных колонн с бюстами Великих олимпийцев – покорителей Рима. Рядом – ростры: поднятая над землей площадка для выступлений полководцев, ораторов и поэтов. У подножия ростр – колышущиеся толпы граждан Вечного Города, колышущиеся в такт поэтических строк:

Рассказы дивные! Волшебные картины! Свободный город Рим... Великолепный ряд триумфов и честей! С каким волнением внимал я с юных дней

Бессмертным повестям Плутарха. Фукидида!

Поэт замирает на полуслове, смотрит большими, чуть-чуть навыкате глазами куда-то вдаль, и ему видится другое небо, картины строгой природы Севера и скалы Финляндии, где он проведет немало дней среди лесных массивов и фьордов, холодных от полуденного остывшего солнца. Белизна снега ослепительно бьет в глаза.

И его мечта – Италия и дикая природа Севера: удивительные картины пейзажа и античные образы сливаются в его ранней лирике под прекрасным поэтическим знаком – ЭЛЕГИЯ.

1819 год. Баратынский зачислен в армию, но после нескольких злостных эпиграмм, которые уже ходили в рукописи по рукам, был направлен в Финляндию, в крепость Кюмень. А. Дельвиг и А. Пушкин, Н. Гнедич и Д. Давыдов, друзья поэта, расценили этот невольный отъезд Баратынского из Петербурга как ссылку, как гонение властей.

Мечтатель находит в себе мужество на открытую борьбу с всесильными. Его поэтическое слово наотмашь бьет больнее кнута в сжатых и точных эпиграммах.

На временщика Аракчеева:

Отчизны враг, слуга царя. К бичу народов – самовластью Какой-то адскою любовию горя, Он не знаком с другою страстью, Скрываясь от очей, злодействуя впотьмах, Чтобы злодействовать свободней. Не нужно имени: у всех оно

в устах, Как имя страшное владыки

преисподней.

Эпиграммы принесли Баратынскому репутацию ссыльного поэта. И его еще на несколько лет оставляют в крепости Кюмень.

Поэта покорила природа Финляндии. Он пишет поэму «Эда», видит образ финской девушки, робкой и милой, которую он влюбит в российского гусара, и в предисловии к этой поэме подчеркнет свою независимость от Пушкина и от принятого русской литературой нового типа байронической поэмы;

И тут же письмо А. Дельвига к Баратынскому: «Четыре стиха, которые тебе кажутся очень нужными для смысла, выкинула Цензура».

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.