В ладонях вулканов

Богатые и сладкие плоды дарит Авачинская бухта да и вся Камчатка тем, для кого она стала родной. Я нередко встречаю на улицах Петропавловска-Камчатского старого ихтиолога Иннокентия Александровича Полутова. Предания, сохранившиеся в его семье, гласят, что далекий предок ученого, уроженец Великого Устюга Дмитрий Полутов еще в восемнадцатом веке ходил на Аляску на боте «Святой Николай». Иннокентий Александрович и его сыновья изучают океан в нашем веке.

На юбилее Института вулканологии я встречаю доктора геолого-минералогических наук Софью Ивановну Набоко, первую женщину, поднявшуюся на высочайший вулкан Евразии Ключевскую сопку, и тут же вспоминаю, как несколько лет назад, находясь в районе грандиозного извержения вулкана Толбачик, не раз слышал в эфире голос ее сына, тоже вулканолога Игоря Меняйлова.

Я веду прихворнувшего сына к детскому врачу Олегу Долматову, а в первое воскресенье апреля не забываю поздравить с Днем геолога его отца, Бориса Константиновича.

В любой из камчатских биографий можно найти страницы, будто предназначенные для страниц будущих романов. Я убедился в этом еще раз, когда увидел на столе Долматова-старшего книгу с дарственной надписью кого-то из друзей-геологов. Шутливое посвящение перечисляло множество случаев. приключавшихся за минувшие полевые сезоны. Сезонов было много, происшествий не меньше. Судя по их содержанию, геолог Долматов успел попробовать себя и в роли архитектора, и мореплавателя, и плотника. Дочитав до конца, я не удержался и спросил хозяина, что же в конце концов ему сделать так и не удалось? Долматов воспринял известную ироничность вопроса спокойно и сказал: «Лыжи однажды понадобилось смастерить, а не получилось...»

...В тот полевой сезон его партия работала в верховьях большой реки, впадающей в Авачинскую бухту. В конце октября юркие вертолетики МИ-2 вывезли с базы почти всех. Оставались в лагере только начальник партии (он, подобно капитану, возвращается в город последним), кто-то из геологов, опоздавший на вертолет из-за сложного маршрута, и шурфовщик.

Сначала они ждали погоды без волнений, равнодушно поглядывали по утрам на затянутые туманом остряки и спокойно консервировали лагерь до будущего сезона. Продукты таяли, как масло на сковородке, а прояснения все не было. Они решили уходить. Расстояние по геологическим меркам было небольшим, чуть меньше сорока километров. Если бы не грузы, они давно вышли бы к людям пешком, но тем временем снег, что ни день сыпавший с неба, вырос до двух метров. Решили соорудить подобие лыж и идти. Кроме топоров, у них было несколько стволов чозений – камчатских ракит, срубленных еще летом. Помнится. Робинзону Крузо удавалось получить из древесного ствола только одну доску. Располагая неопределенными запасами времени, Робинзон стесывал древесину с двух сторон до необходимой толщины.

Трое решили по-другому. Мягкие стволы чозений удалось легко расколоть пополам. Подтесав и подстрогав древесину, получили подобие досок, по ширине приближающихся к лыжам. Они не проваливались в снег и даже вроде бы скользили. А вот загнуть концы никак не удавалось. На фабриках дерево изрядно пропаривают, сгибают и дают просохнуть. Долматов с коллегами тоже пытались прогревать свои заготовки над костром, но добились только весьма условной закругленности. Из ремней и обрезков брезента соорудили крепления и поутру отправились в путь. Поверх рюкзака Долматов посадил кота, привезенного еще летом вертолетчиками. От долгого общения с экспедиционными собаками тот почти разучился мяукать, зато совсем по-собачьи поскуливал время от времени. Ко второму часу пути кот утомился балансировать на рюкзаке и обвил лапами Долматовский воротник. С известной натяжкой он заменял меховую горжетку.

Поначалу они шли легко, но поодаль наткнулись на уже обледеневший сверху снег. Лыжи намертво уходили в глубину, и вполне можно было счесть, что к каждой ноге подвешено по двухпудовке. Когда остановились передохнуть, Долматов спустился к реке за водой, а вернувшись, обнаружил шурфовщика сидящим на снегу. Работать руками этот парень умел как никто, но ходить маршруты ему не приходилось, словом, вставать он не хотел...

Кот перевернул котелок и слизал со льда всю воду, пока двое поднимали третьего. Жизнь не всегда в мире с правилами хорошего тона. Им предстояло либо вернуться втроем, либо втроем остаться на пойменных террасах реки...

Уже за полночь они поняли, что проскочили тропинку к людям. Ориентиром был мост, который знающие эти края издавна прозвали «чертовым». Мост остался выше по реке. Пришлось возвращаться. Когда Долматов вытащил пистолет в тусклой надежде, что на том берегу расслышат выстрел, вяло щелкнул курок. Замерзший механизм не смог разбить капсюль. Наконец, они нашли мост. По нему явно не ходили несколько дней – снег, облепивший настил, покрылся звонкой ледяной коркой. Потом из мохнатой звездной ночи донеслось потявкивание собак. Они шли ровно двадцать два часа.

... Я люблю бродить по берегам бухты. В ясную погоду нависают над городом конусы вулканов, у памятника Берингу непременно фотографируются туристы или моряки из других дальневосточных портов, на глазах дают прощальные гудки и снимаются в рейс суда, напоминая, что бухта – залив океана.

Достаточно миновать проходную рыбного порта, чтобы оказаться в ином мире. Там у причалов отдыхают траулеры, там имена знаменитых капитанов знают лучше, чем хоккейных бомбардиров, там в дни возвращений с промысла, пусть даже и приходятся они порой на пуржливые февральские дни, причалы расцветают от множества букетов.

Мне и самому не раз приходилось прощаться с берегом на этих пирсах. Последний раз это было в мае. Склоны городских сопок, несмотря на позднюю весну, были еще покрыты снегом. Буксирчик порто-флота втянул наш супертраулер из акватории порта на рейд. По левому борту показались и на несколько минут стали совсем близкими «Три брата», три замшелые скалы, третье столетие встречающие и провожающие корабли у ворот Авачинской бухты.

Был ветер с востока, но как ни пронизывал он всех, кто собрался на палубе, никто не спешил в каюты. Это в традициях – не покидать палубу, если свободен от вахты, пока не откатится на самый горизонт громада Авачинского вулкана, пока не окунется в волны пульсирующий огонек маяка, пока еще носятся над мачтами крикливые прибрежные чайки, которых наутро сменят гордо парящие над мачтами молчаливые океанские птицы.

Полночи тянулись за иллюминаторами скалистые берега Камчатки, а с рассветом открылся самый северный в Курильской гряде остров Шумшу.

Августовской ночью сорок пятого года к Шумшу тоже шли корабли. Их караван вышел из Авачинской бухты тихо, без оркестров. Ни огонька не светилось на бортах. Наглухо были задраены иллюминаторы, расчехлены орудия на палубах. Залпам, прогремевшим через несколько часов, суждено было вскоре положить конец второй мировой войне.

Бинокль приподнял над морем мачты далекого судна. Солнце собиралось окунуться в воду, и, когда светило коснулось волн, видно было, как по его нижней кромке рассыпались щербинки. Далекие горы заслоняли последние отблески света.

В распадках тех гор, наверное, зеленели деревья. Я подумал, что глаза устали без зелени. Траулер уходил, когда в Петропавловске-Камчатском только-только собирались лопаться почки, выходило, что ребятам не придется в этом году послушать шум листьев. К их возвращению листву разнесут ноябрьские циклоны. Там же, в береговых горах, торопились к океану реки. И наш траулер тоже кружил над руслом гигантской «реки» – течения Куросио, прорезавшего Тихий океан.

Течение, разбросав множество рукавов, бурлило глубоко под нами. По краям его «проток» блуждали косяки скумбрии.

Пророкотала над палубой команда, траловая вахта загасила сигареты. Гидроакустик отправил в воду «самолет» – устройство и впрямь похожее на крылатую машину. Датчик, закрепленный на нем, ловит сигналы другого, установленного на трале, и сообщает, удалось ли зацепить косяк рыбы.