Удержать два яблока в одной руке

А уже в 1972 году музыкальная пресса, подводя итоги двух самостоятельных постановок молодого дирижера, отмечала: «Дирижер, поставивший и блестяще исполняющий две труднейшие оперы – «Псковитянку» и «Руслана», – заслуживает и уважения и признания».

«Руслан и Людмила» Глинки стал вторым экзаменом, окончательно утвердившим профессиональную зрелость Юрия Симонова. Он раскрыл сложнейшую и богатейшую партитуру по-своему. Музыка «Руслана» зазвучала у него четко и академично и в то же время с большим драматическим накалом, нервно и трепетно. В ясной, логичной динамике, художественно верных и тем не менее непривычных темпах она разлилась во всей своей богатой и мощной красоте. Живо и полнокровно встали перед слушателями яркие картины жизни Киевской Руси с ее героическим и архаико-языческим стилем, живописная экзотика восточной томной неги и взрывающихся знойных «дикарских» созвучий. Особенно масштабны и грозны в подчеркнуто замедленных и цепенеющих темпах богатырские – волшебные и всегда жизненно-современные, – величественные схватки добрых и злых сил. Пожалуй, уже здесь раскрылись главные характерные особенности дирижера: стремление писать свои картины с размахом, сочно, крупными, выразительными мазками, с полнозвучным эпическим ощущением любой исторической эпохи в ее сложной связи с современностью.

Разумеется, с подобной оценкой согласятся не все. Мне уже сейчас пришлось слышать немало высказываний профессионалов и любителей музыки о том, что они представляют себе «Руслана» иначе. Что ж, искусство всегда предполагает субъективность восприятия. И музыку по-разному прочтет и услышит каждый. Но, думается, здесь дело не только в этом, но в творческой и человеческой позиции самого дирижера, с самого начала упорно ищущего себя в самом трудном и далеко не всегда внешне эффектном деле. Не желаем мы порой и выйти за рамки привычных трафаретов – как в восприятии исполнителя, так и... исполняемого сочинения.

Вспоминается опера Моцарта «Так поступают все женщины» – одна из последних работ Юрия Симонова в Большом театре.

...Я боялась идти на премьеру. Очень хотела и очень боялась. Уже в общем-то открыв для себя дирижера Симонова, зная его сильные стороны, я, как и многие, заранее считала, что изящная и легкая музыка Моцарта совсем не в духе склонного к широким эпическим полотнам или остродраматическим, даже трагедийным образам музыканта.

Спектакль оказался замечательным подарком любителям оперы и особенно поклонникам великого Моцарта. Постановка по-новому представила и портрет ее музыкального руководителя. Это был настоящий праздник молодежи театра – ей спектакль был отдан полностью. Молодые певцы с легкостью преодолевали головокружительные трудности сложнейших вокальных партий, естественно сливались в многоголосных ансамблях, расцветали в виртуозных ариях и изящно-утонченных речитативах. И все-таки раздражали не соответствующий легкому комическому сюжету и тексту драматизм, не ожидаемая легкость, а подчеркнутая серьезность, порой трагизм оркестрового звучания. Хотелось больше изысканной непринужденности, воздушности, своеобразного «ажура» в музыке. Так думали многие, так казалось и мне. Поэтому, собираясь уже на шестое представление спектакля, я ожидала результатов именно такой музыкальной доработки. Но, хотя спектакль, безусловно, заметно вырос в целом, отшлифовался, «обыгрался», ожидаемой «ажурности» в нем не прибавилось, напротив, прежнее ощущение усилилось. И кто знает, может быть, во мне, как и во многих других, так и осталось бы еще надолго то же недовольство этим «несоответствием Моцарту», если бы не случайность. На одной из самых трудных и выразительных арий Фьордилиджи, подчеркнуто насыщенной внутренними переживаниями (при явном комизме положения!), моя соседка по креслу (вероятно, музыкантша) начала вдруг досадливо «поправлять» жестами дирижера в темпе и фразировке. Ее «правки», пожалуй, вполне соответствовали тому, чего так смутно хотелось... Но такая неожиданная возможность убедительно наглядного сопоставления двух разных прочтений вдруг показала мне всю несостоятельность претензий к музыкальному решению Симонова.

Не знаю почему, но, слушая оперы Моцарта, мы порой воспринимаем музыку как бы в подчинении внешнему ходу сюжета, забывая о ее общности с симфониями и инструментальными сочинениями великого австрийца. Забывая, наконец, о светлой, но разрывающей душу печали его трагического «Реквиема».

Музыка Моцарта в новой постановке не сливалась с изысканными сценическими декорациями, со всеми этими тонкими кружевами, розовыми бантами, пышными париками, блестящими кринолинами, манерностью поз и походок – она противоречила им, порой контрастируя. Но контраст этот проявлялся изумительно тонко: не в бурных столкновениях страстей, а в тихой грусти, едва уловимых интонациях печали, искреннего, правдивого замешательства и истинного человеческого страдания главных участников и жертв придуманной буффонады. И действительно, ведь это только на первый взгляд шутка хитрого интригана весела и остроумна, на деле же она оказалась довольно плоской. Что доказали участники пари – что героини истории оказались не монашками, а живыми женщинами, в которых сравнительно легко оказалось пробудить сострадание, доброту и любовь? А «между прочим», шутки ради оскорблены и поруганы лучшие человеческие чувства. Именно этот драматизм и привлек в опере Юрия Симонова, и, безусловно, его он пытался раскрыть перед слушателями. Он увидел в комической опере извечный трагизм всей музыки великого Моцарта, где свет и радость не в кровавой борьбе с черными силами, а в утверждающей движение жизни прекрасной гармонии сложных противоречий.

Думаю, что Симонов и не мог иначе: вряд ли он вообще стал бы работать над оперой, если бы не увидел в ней эти близкие ему переживания и размышления. Постигать глубину, силу мысли исполняемой музыки, не утопать в ней, а делать, вновь и вновь создавать на глазах у всех зримое и всегда глубоко драматическое произведение, сознательно наполнять его своими эмоциями и раздумьями – вот его стихия, в которой, безусловно, нет места бездумным поделкам.

– Это трудно – эмоционально проживая музыкальное произведение, в то же время заставлять себя отрешаться от него, каждый раз вновь делать его, «лепить» на глазах сотен и тысяч людей?

– Не знаю. Это моя работа и моя жизнь. Не «лепить на глазах» постоянно просто невозможно: ведь исполнение симфонической и оперной музыки – это сложный одновременный процесс творчества очень многих людей. Чаще всего в ответ на свой жест слышишь не то или не совсем то, что ожидал. Надо понять это ответное движение и быстро, осмысленно оценить и зафиксировать все стоящее, совместить со своим пониманием, решить, упорно поворачивать на свое или согласиться с тем, что есть. Даже отработанное на репетиции не повторяется буквально на концерте и в спектакле: всегда лучше или хуже. Моя задача г всегда тянуть на лучший уровень. Дирижер обязательно должен быть выше оркестра, чтобы собрать все в один кулак, дотянуть до философской трактовки, раскрыть композитора и самому дойти до прозрения, прорваться в нужную фазу колебания – иначе оркестр сбросит, как норовистая лошадь, и будешь болтаться где-то на уровне стремян. Оркестр в любом случае будет играть, а исполнение не состоится.

Поразительно, сколько он успевает. Впрочем, он еще в годы учебы отличался удивительной работоспособностью, одержимой любовью к музыке. И нужно сказать, что никакая загруженность в театре не. в состоянии помешать постоянной и активной концертной деятельности Юрия. Почти каждый месяц несколько концертов в Москве и других городах страны и за рубежом – с советскими и заграничными исполнителями.

Особое внимание Симонов уделяет работе с молодыми исполнителями, которых он выбирает основными участниками своих спектаклей и концертов. Здесь легче найти взаимопонимание: сам еще молод. В этом и творческая и административная последовательность – кому же, как не ему, работать с молодежью, которую он сам принимал в свой коллектив. Обязывает и звание лауреата премии Ленинского комсомола, которого он удостоен в 1977 году.

– Когда ставили Моцарта, я прикинул, кто из

певцов остался незанятым в постановках других дирижеров. Выяснилось – молодежь. Думаю и в будущих своих постановках больше занимать молодых певцов, – говорит Симонов.

Полтора месяца из двух отпускных у главного дирижера – многочисленные концерты по городам страны. Недостаток репетиционного, времени не основание для «подстраивания» под оркестр, но, напротив, высшая напряженность и требовательность, кропотливое копание в каждом такте, подробное разъяснение каждой музыкальной фразы, терпеливая «долбежка» ее с каждой группой инструменталистов, с каждым солистом, тщательная личная проверка отмеченных замечаний в нотах музыкантов... Почти ежедневные репетиции, спектакли, концерты – это только небольшая часть трудового дня главного дирижера. А еще беседы, собрания, совещания, постановки других дирижеров, формирование репертуара всего театра и ответственность за. его осуществление...

Себе, как всегда, – самое трудное и ответственное: Вагнер и «Лениниана» Лазарева. И окончательное утверждение «обкатанных» постановок: Моцарт и «Замок герцога «Синяя борода» – сложнейшая философская опера Б. Бартока, где Симонов выступил в скромной роли второго дирижера, предоставив постановку соотечественникам великого композитора.

...Оркестр на репетиции аплодировал дирижеру после проигрывания знаменитой вагнеровской увертюры к «Нюрнбергским мейстерзингерам». Музыканты оркестра Московской филармонии, расходясь, спорили о непривычной трактовке известных сочинений Чайковского. Все перекрывал звонкий голос молодой скрипачки: «А мне нравится! Человек так чувствует – и знает, как это выразить!» Более солидные, видавшие виды и многих дирижеров музыканты неторопливо соглашались: «Да, дирижер грамотный и очень эмоциональный...»

Пожалуй, вряд ли молодой дирижер может услышать от оркестра более высокую оценку. А тридцать девять лет для дирижерской профессии – «профессии второй половины жизни» – это, конечно, только начало истинного творческого взлета, к которому, хочется думать, он готов.

– Что вы считаете главным в своей профессии? Без чего не может состояться дирижер? _ – Без страсти к исполнительству. Дирижер – это прежде всего трибун, оратор, увлеченный пропагандист. Бесстрастным здесь быть нельзя. Надо родиться интерпретатором. И еще нужно научиться удерживать в одной руке два яблока: находить равновесие в профессионализме и эмоциях. Но чтобы не утонуть в собственных эмоциях, индивидуальность необходимо втиснуть в тесные рамки профессионализма, как драгоценный камень в оправу.