Но вернемся к Гогену. Уезжая из Европы, он расставался не только с устоявшимся там бытом, но и с характерной для того времени живописью. Во второй половине XIX века там царило академическое направление – художники писали внешне эффектные, но холодные картины, напоминающие парадные, отретушированные фотографии. Против этого уже изжившего себя художественного стиля восстали живописцы, названные импрессионистами. Молодые художники – Манэ, Моне, Дега, Ренуар, Писарро, Сислей – стремились отразить в своих полотнах непосредственность свежего, мгновенного впечатления. Работая на открытом воздухе, они старались передать красочное богатство жизни, нежность утренних туманов и блеск солнечных лучей в листве; они показали красоту света и теней – свет у них превращался в цвет, тени – в мерцание воздуха. Вслед за ними пришла еще одна творческая группа (постимпрессионистов, то есть «после импрессионистов»), в которую входили Сезанн, Ван Гог, Сера, Тулуз-Лотрек, другие живописцы, стремившиеся поднять искусство до уровня науки. Надо научиться думать, утверждали они, и, познав законы природы, раскрыть внутреннюю сущность изображаемых предметов и явлений.

К числу постимпрессионистов принадлежал и Гоген. Его биографию можно назвать героической: все в ней было подчинено одному – живописи. Обеспеченный и благополучный банковский деятель, которого коллеги считали финансовым гением, он бросил жену, детей, привычный образ жизни, имущество, жил в пустой, неотапливаемой комнатушке, добывал на хлеб расклейкой афиш – и писал, писал, писал. Придя в искусство самоучкой, он отдал ему всю жизнь. Был живописцем, рисовальщиком, скульптором, резчиком по дереву – в Океании создал множество скульптур в народном маорийском стиле; был гравером, критиком, писателем – его «Ноа Ноа» до сих пор остается одной из интереснейших книг-поэм о Таити. Занимаясь каким-либо видом искусства, Гоген никогда не полагался на интуицию, но изучал его всесторонне, включая технологию. Так, расписывая керамику, освоил ее обработку, рецепты изготовления, своеобразие народных керамических изделий разных стран; особенно привлекла его керамика Японии – Гоген посвятил ей поэтический очерк.

Его сжигала, пожирала работа. Люди, отдающие искусству лишь свободные часы и получающие радость от этого, не представляют, каким тяжелым бременем ложится оно на человека, одержимого творчеством. Напомню слова Золя: «Утром, едва я вскакиваю с постели, работа схватывает меня, пригвождает меня к столу, не дает мне глотнуть свежего воздуха, она преследует меня за завтраком... ложится рядом со мной на подушку, рна так безжалостна, что не могу расстаться с начатым произведением, которое зреет во мне, даже когда я сплю. Я больше не живу вне работы... я заперся от мира и выбросил ключ в окно».

Такие люди не могут быть всегда ровными, мягкими, обходительными. Думаю, что именно поэтому вам, дорогая Н. Любогощинская, кажется неприятным нравственный облик Гогена. Постоянную занятость делом вы принимаете за равнодушие к другим людям, увлеченность – за самовлюбленность, нервность – за резкость, грубость. Гоген не был ни безнравственным, ни бессердечным. Среди слов, сказанных в «его пользу», свидетельство человека чистейшей и честнейшей души – Ван Го-га: «Встречаясь с ним, нельзя не думать об известной моральной ответственности». А сколько добра сделал Гоген туземцам Полинезии, вступаясь за них перед чиновниками, вмешиваясь в процесс судопроизводства, несмотря на то, что это вмешательство было чревато для него немалыми личными неприятностями. Когда он .скончался, туземцы окружили его дом с плачем: «Гоген умер, мы пропали!»

Опыт Гогена еще раз подтверждает, как важны для художника принципиальность и новизна творческого поиска, непредвзятость взгляда на окружающее. Ему удалось создать свой стиль, бывший, по его признанию, «скорее результатом размышлений, чем усвоенного ремесла». Он беспощадно изгонял из картин всякую красивость, малейшую позу, даже намек на нее. Предельно упрощал каждую форму, отбрасывал все второстепенное, стремился к предельному лаконизму. «Если хочешь изобразить яблоко, – говорил он, – сделай круг». Писал звонко, красочно, декоративно, не боясь неожиданных сопоставлений локальных насыщенных тонов, заставлял звучать цвет в полную силу. «Каким вы видите дерево?.. Оно зеленое? Так берите же зеленый, самый красивый зеленый из вашей палитры; а эта тень скорее синяя? Так не бойтесь написать ее такой синей, как только можно...» И это были не только советы, но и исповедание веры. В цвет он вкладывал мысль, чувство, всю силу мысли и всю страстность чувства. Рисуя не отдельные ветки, а всю купу дерева в целом, он цветом давал представление о его сочности или увядании, мощи или нежности.

От наблюдения жизни он шел к размышлению о ней – к обобщению видимого, к синтетическому восприятию бытия. Потому его картины, даже такие сюжетные, как «Дух мертвых бодрствует» или «А, ты ревнуешь?», никогда не имеют жанрового характера. В них сложный сплав философии и поэзии, жизненных наблюдений и романтических раздумий о ней. Что это, просто экзотика? Нет, стремление понять внутреннюю сущность людей иного мира – близких к природе, живущих с ней единой жизнью.

Разумеется, язык Гогена, так же как язык многих других художников, не всегда прост и не сразу доступен, но ведь неподготовленный человек не получит наслаждения ни от музыки Шостаковича, ни от прозы Хемингуэя.

Сходные по звучанию глаголы «слышать» и «слушать» различны по значению. Идя по Шумной улице, мы слышим тысячи звуков, чаще всего не останавливающих внимания. В концерте слушаем певца или музыканта, следя за движением мелодии, за тонкостью и своеобразием исполнения. То же происходит и в изобразительном искусстве. Способность смотреть еще не означает умения видеть, проникать в суть произведения, улавливать язык, которым оно говорит с нами. Умение видеть дается опытом, требует душевного напряжения, культуры, непрерывного совершенствования вкуса. «Если ты хочешь наслаждаться искусством, то ты должен быть художественно образованным человеком», – утверждал Карл Маркс.

У искусства своя специфика, свои формы познания мира. Существует легенда о том, что один древнегреческий художник так написал кисть винограда, что воробьи кидались клевать изображенные им ягоды. Когда эту легенду пересказали Гёте, то он усмехнулся и заметил, что в отношении искусства некоторые люди уподобляются воробьям. Искусство не повторяет фактов бытия, оно осмысляет их и воссоздает в. самостоятельных художественных образах и, следовательно, всегда несет в себе известную долю условности.

Условность эта характерна даже для самых реалистических произведений. Вряд ли кто усомнится в реализме Шадра, автора «Булыжника – оружия пролетариата», в реализме Репина. Прочитайте же отрывок из рабочих записей Шадра, посвященных знаменитой картине Репина «Иван Грозный и сын его Иван». «Скептики вопят: «Иван Грозный неверен анатомически! Если его выпрямить, то он окажется великаном!» Но попробуйте «анатомически верно» изобразить его. Маленького, тщедушного, отодвинутого на второй план – и деспота нет. Нет Грозного, нет убийства, нет потрясающей картины». Разумеется, условность, эта находится в зависимости от метода художника: она возрастает в цветовых обобщениях Гогена, в символической композиции «Герники» Пикассо.

Мы часто говорим об ответственности художника перед зрителем. Но есть и другая сторона медали – ответственность зрителя перед художником, его трудом, его жизнью. «В вопросах культуры торопливость и размашистость вреднее всего», – писал В. И. Ленин. Надо не просто принять или отвергнуть произведение, но оценить его по достоинству. Приобрести нужные для этого знания в нашей стране могут все – г у всех есть возможность читать, учиться, посещать народные университеты культуры, музеи. Нужно уметь сопоставлять и' сравнивать различные произведения искусства. Надо учиться думать.

Вы, вероятно, ожидали, что я буду отвечать на ваше письмо по пунктам (почему у персонажей Гогена некрасивые ноги, почему он написал собаку розовой), и удивлены, а может быть, и недовольны, что я пишу не столько о Гогене, сколько об искусстве вообще – о его сложности, о путях его познания. Но делаю это я вполне умышленно и потому, что хочу вам доброго. Для того, чтобы картины и скульптуры стали вашими друзьями и собеседниками, чтобы постичь их язык, книгу искусства надо листать неспешно, вдумчиво. В одночасье ничего не добьешься. Конечно, можно задать вопрос сегодня о Гогене, а завтра об Эль Греко или Ван Дейке, но даже самый подробный ответ о том или ином художнике мало что даст вам. Искусство не лоскутное одеяло, в нем есть свои закономерности и пути развития, своя логика и целостность.

Искусство – это целый мир, огромный и многообразный. И тот, кто хочет чувствовать себя в этом мире свободно и радостно, должен переступить его порог сам.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.