Председатель колхоза, как дирижер, поднял руки и брови, и даже как будто усы у него поднялись от приятного удивления.
А Клавдия Васильевна, когда хозяйка поставила графинчик на стол, сказала без всякого жеманства:
— Спасибо. Я с удовольствием сейчас выпью за ваше здоровье. Председатель обрадовался и сказал прочувствованно:
— Вот это правильно. Это по-нашему! От всего сердца. Время суровое, военное, вроде бы и не до веселья, но вот смотрю я на вас, и просто радоваться хочется — какая вы молодчина! Красивая, образованная...
— Стоп-стоп-стоп! — отвечала на это Клавдия Васильевна. — Не делайте из меня слона... Давайте лучше просто-напросто выпьем за нашу победу.
— За победу! — сказал председатель и выпил залпом.
И Клавдия Васильевна тоже выпила и стала после этого не торопясь есть вкусную, рассыпчатую, необыкновенную картошку с холодным огурцом.
Кеша сидел за столом напротив Ларисы Беляковой и, испытывая голод, с трудом проглатывал неразжеванное мясо, осторожно набирал в ложку картофель, стараясь не уронить какую-нибудь крошку на клеенку...
— Кеша, а почему без хлеба? — спросила Клавдия Васильевна.
Лариса, услышав это, фыркнула вдруг, поперхнулась и закашлялась. Кеша готов был в эти минуты совсем отказаться от еды или уйти потихоньку куда-нибудь в угол, забиться там, как собака с костью, и есть свою порцию, чтобы никто не видел, как он ест и как он голоден и ничтожен перед этим бешеным чувством голода. Он думал теперь, сидя за столом напротив раскрасневшейся и нездоровой еще девочки, у которой глаза блестели и у которой шея была закутана белым шарфиком, что ему надо обязательно поскорее доесть то, что было уже в тарелке, потому что хотел надеяться на добавку: в чугунке еще много было картошки, а в миске огурцов. Но, думая так, он все это давным-давно уже съел глазами и чуть ли не плакал от своего дурацкого оцепенения, из которого его в конце концов вывела сама Лариса. Она вдруг спросила:
— Очень устал, да?
— Нет, — ответил Кеша. — Просто чего-то...
— Замерз, да?
— Нет...
— А чего ты зубами стучал, как волк? — спросила Лариса и засмеялась с бухающим кашлем пополам. — Пугал нас?
Щеки ее, словно бы распухшие от болезненного румянца, лоснились теперь в тепле и сытости, и губы горели ягодной, неестественной краснотой, а затуманенные болезнью и температурой глаза были очень грустные, хотя она и смеялась.
Кеша никогда еще не видел ее такой красивой и, как это ни странно было, такой взрослой и всепонимающей, как будто она была намного старше его.
Кеша понимал этот нервный и ломкий, хрипловатый смех Ларисы как какое-то странное приглашение к дружбе, к разговору, потому что он вдруг с удивлением и задумчивостью начинал понимать, или, вернее, начинал чувствовать, прикосновение некоторых ее взглядов, которые она бросала на него и которые оставались как бы сами по себе существовать в этой желтой от керосинового света, жаркой комнате. Он чувствовал особенность этих ее взглядов, необычность их и стал теперь сам уже ждать, когда она еще посмотрит так на него, и она опять смотрела, а он удивленно улыбался в ответ, испытывая такое необыкновенное чувство очарования, какого он никогда еще в жизни не знал и даже не предполагал, что существует на свете что-то похожее на это чувство.
Лариса, облизывая то и дело пересыхающие свои вишневые губы, с такой же тонкой и блестящей кожицей, как у вишни, снова спросила Кешу:
— А вдруг бы мы проехали мимо? Тогда что? Вдруг ты не услышал? Ты бы так и сидел сейчас там? Да?
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.