Три степени посвящения

Ах, вольное поле, карабин-берданка, таящая в себе неумолимую судьбу козерога или архара! Ах, освежеванная, еще дымящаяся банка консервов! Она лежит на складе, ничего не подозревая, но мощный прыжок решает ее судьбу!

Это особый орден, у которого свои песни, свои страсти, свои рассказы и своя поэзия. Об этом клане написано много. Ни одна романтическая затея не обходится без геологов. Ни одна книга, посвященная отхожему промыслу, ни одна пьеса или картина, где затрагиваются дивные струны романтики. Но я почему-то не встречал ни одного геолога, который был бы удовлетворен обслуживающими его мастерами литературы и искусства. Вероятно, разгадка этого недоразумения кроется в том, что книги надо писать главным образом о людях, а не о профессиях. И еще она кроется в том, что стремление потрафить заказчику, столь похвальное в секторе обслуживания, совершенно неуместно в искусстве, потому что искусство - это поиск и размышления, а не тачание заранее предусмотренного сапога. Никогда никто не напишет великой книги специально о геологах или специально о шоферах. Чтобы убедиться в этом, попробуйте назвать точную профессию какого-нибудь героя какой-нибудь великой книги. Не назовете. Потому что профессия его - человек.

А пока мы вели этот интеллектуальный разговор, матерые братья изредка подтрунивали и над научной станцией, мимо которой мы проехали, и над туристами, и над геодезистами, и над литераторами, и стрелы их были отравлены убийственным ядом постоянно недооцениваемого сверхчеловека. Чудные, милые сверхпарни эти сверхбородачи!

Мы поднимались по мургабской дороге все выше, минуя завалы и осыпи, переезжая реки, которые текли уже с заметным уклоном и кое-где перемежались с водопадами. Бадахшан переходил в памирское плоскогорье нехотя, утруждая дорогу, путая ее и вздымая свои горы все выше и выше. Горы светлели, выцветали, растительность на них таяла и наконец исчезла, уступив место каким-то колючим ежикам, замершим на изрядном расстоянии друг от друга. Начались снега, выветриваемые солнцем, но все-таки еще прочно держащиеся за камни.

Приближался Койтезек - четыре тысячи двести семьдесят один метр наваленной породы, если считать от уровня океана. Перевал Койтезек похож на этажерку, по которой, как безделушки, елозят крошечные автомобильчики, груженные разным вздором. А между тем это большие грузовики, везущие важные грузы.

Здесь мотор начинает сдавать. Разреженный воздух не успевает разбавить порцию бензина, и смесь получается слишком богатой.

Наш шофер, славный Кадам Хашназов, коричневый от ветра, солнца и дорожной пыли, мурлычет какую-то песенку на тему «Все суета сует и всяческая суета, и надо ехать дальше». Перед самым перевалом он замолкает, останавливает машину и выходит размяться.

Холодно, как зимой. Полярное чистое небо безразлично, как будто оно с другой планеты.

- Дышишь? - спрашивает он.

- Дышу.

- Молодец, поехали дальше.

Мы взбираемся по каменной этажерке. Вдоль дороги расставлены знаки «Прочие опасности» - треугольник с восклицательным знаком. Мне кажется, что рисовать здесь надо вопросительный знак либо многоточие. Это ближе к стилю дороги.

На самой верхотуре вдоль узкой, завивающейся над пропастью дороги стояли бетонные столбики. Теперь от них осталась только стальная арматура, примятая к самому краю, как трава. Арматура торчит в пространство, будто ее основательно пригибали тяжелым молотом. Столбики сбиты машинами в гололед. Зимою пропасть засыпана снегом, и снег спасает срывающуюся машину. На дорогу ее вытягивают на тросах. Но следы зимы особенно четко видны сейчас, когда нет ни столбиков, ни снега. Кадам был похож на опытного хирурга во время операции. Он точно знал, что надо делать, и все-таки понимал, что перед ним своенравная природа, с которой надо считаться.

Надо отметить безотказную работу закона вероятности: встречные машины попадались именно здесь, в самых невероятных местах.

Плоскогорье началось сразу. Если бы не высота, на которой оно расположилось, если бы не отсутствие какой бы то ни было зелени, можно было бы сравнить его со знакомой Средне-Русской возвышенностью, на которой приятно расположены плюшевые холмы. Но холмы были голыми, и это смещало пейзаж.

Снег уже сходил. Вдоль дороги остались следы сугробов, которые испарялись, не тая. Снег не оставлял ни луж, ни ручьев. Он уменьшался под солнцем, и ветер высекал из него странные фигуры, наклоненные с солнцу. Это были удлиненные всадники, мадонны, молотобойцы и дискоболы. Это были птицы, летящие кони и крылатые барсы. Снег продувался со всех сторон, и фигуры стояли на нескольких точках, не падая и не разрушаясь раньше времени. Летели лебеди, неслись вестовые, трубили фанфары и взметались корабли. И все это стремилось ввысь под единым углом, к солнцу, навстречу гибели.

Этот точный единый угол придавал всей бесконечной кавалькаде снежных скульптур какую-то математическую закономерность, какую-то безграничную конкретность, и не оставалось сомнений, что таяние снега, его обработку, переменчивость его объемов и форм можно было заранее вычислить на счетной машине. Но вычисленные на счетной машине, эти сказочные снежные образования все-таки превратились бы только в исходный материал, потому что лишились бы главного, без чего скульптура не живет, - воображения зрителя.

Мы ехали по плоскогорью, темнеющему от наступающего вечера. Свет еще задерживался здесь, потому что было очень высоко. Но и он стал меркнуть, солнце уже заходило далеко-далеко в равнинах, а здесь угасали еще его последние лучи...

К Мургабу мы подъезжали ночью, когда неизвестность становится еще таинственнее. И все, что рассказано об этих местах, обступает машину, разреженный воздух заставляет сердце замирать, прислушиваться, и особенно четко ощущается желание увидеть утро, ибо утро вечера мудренее.

Звезды над Памиром висят значительно ниже. Маленькие черные горы тянутся рядом. Пустыня абсолютно безмолвна, можно выключить мотор, чтобы в этом убедиться. Но все-таки, когда мотор утихает, сквозь звенящую тишину слышится легкий шорох и даже приглушенный звон цикад. Мертвых мест не бывает, пока человек жив...