Третий

За широко открытым окном всеми красками трал безоблачный осенний день. Небо было не летнее, серебристо-яркое, а более мягкое, нежное, с бездной ласкового, удивительно голубого воздуха, который тугой струей, настолько тугой, что–<даже невидимая – она казалась по форме окна квадратной, стекал в палату прямо на неподвижно лежавшего человека.

И вдруг тонкие губы дрогнули, края их слегка поднялись, и они сложились в чуть заметную, очень слабую и очень счастливую улыбку.

Виктору Андреевичу только один раз случалось видеть подобную улыбку. Ковда-то, еще студентом, он примерно в такой же яркий, ласковый день сидел на скамейке московского бульвара; напротив, положив возле себя толстую суковатую палку, отдыхал пожилой человек с пепельными висками и несколькими орденскими планками на потертом офицерском кителе, воротник которого окаймлял подвыгоревший, но все еще голубой кант.

Запрокинув голову, человек следил за полетом почти невидимой девятки серебристых самолетиков, оставлявших в голубом небе яркие белые следы. Он следил долго, внимательно, ни на минуту не отводя глаз от того места, где рождались белые дымовые полосы, и вдруг лицо его осветила тихая, по-детски счастливая улыбка.

Виктору Андреевичу стало тогда неловко, как будто он подсмотрел что-то чужое и интимное. Он отвернулся, но эту улыбку запомнил на всю жизнь.

И вот теперь ему снова случилось ее увидеть. Очевидно, было что-то общее у этих двух людей, умевших так улыбаться в одни из самых тяжелых минут своей жизни. Пожилой, много часов проведший в небе летчик, хорошо знающий, что ему уже вряд ли удастся когда-нибудь взлететь, и совсем еще молодой человек, за жизнь которого опасается старый и очень опытный хирург.

Виктор Андреевич следил за этой улыбкой, и горячее желание чем-то помочь этому искалеченному человеку переполняло его.

Но вдруг забинтованная голова неожиданно вздрогнула, подбородок напряженно приподнялся вверх, губы сжались в одну, разом побелевшую черту, под кожей на скулах задвигались желваки. Потом мышцы лица расслабились, подбородок опустился, губы медленно раскрылись и облегченно выпустили воздух. Но через минуту приступ боли повторился снова. Потом еще и еще.

Покрывшись холодным потом, Виктор Андреевич следил за этой борьбой, пока лицо не обмякло и по палате не пронесся слабый, уже не сдерживаемый стон. Барсуков понял, что больной потерял сознание, и лихорадочно, до боли в пальце нажал на кнопку звонка.

Постепенно все привыкли к новому больному. Он лежал всегда молча, отгороженный от остального мира бинтами, и если что-нибудь говорил, то Ларисе приходилось наклоняться, чтобы разобрать слова.

Так же молча он переносил все мучительные перевязки, и, если с кровати у окна раздавался стон, все знали, что он потерял сознание, и несколько рук сразу тянулось к звонкам.

Но это случалось редко, потому что возле него почти постоянно находилась Лариса. Она даже принесла в палату свои конспекты, и в те часы, когда он засыпал или забывался, читала их.

А состояние его все ухудшалось. Об этом можно было судить даже по лицу Ларисы. Оно осунулось, под глазами залегли темные, тревожные тени.

На четвертый или пятый день больному стали приносить письма, и с каждым днем их становилось все больше. Эти письма еще крепче привязали Ларису к его койке. Она читала и перечитывала их ему, а когда у него были силы диктовать, записывала ответы.

Однажды выскользнувший из рук Ларисы конверт упал недалеко от кровати Барсукова, и Виктор Андреевич успел прочитать: «Парсекову Геннадию».

Иногда до Виктора Андреевича доносились отдельные фразы из того, что читала Лариса, и он мог уже примерно знать, о чем эти письма.

Больше всего в них говорилось о каком-то Володьке, у которого уже третий день хороший аппетит и которому вскоре; возможно, разрешат вставать. Постепенно Виктор Андреевич понял, что Володька – это, очевидно, тот самый мальчишка, которого спасал Геннадий.

Часто в письмах мелькали так хорошо знакомые Виктору Андреевичу сельскохозяйственные термины. А однажды Лариса после очередного письма и короткого разговора с Геннадием вдруг подошла к Барсукову. Оказалось, что в письме шла речь о нехватке литературы по некоторым сельскохозяйственным вопросам. Виктор Андреевич тут же составил список и дал Ларисе записку к своему товарищу в академии, чтобы он помог ей подобрать и отправить книги.

Геннадий жил своей обособленной жизнью, очень далекой от жизни больницы, событиями, которые происходили где-то там, на целине, о которых окружающие не имели ни малейшего представления.

А между тем его состояние становилось все хуже. И вот однажды, на исходе третьей недели, на осмотр вместе с Владимиром Федоровичем пришли еще несколько человек и среди них главный врач больницы. Почти целый час провели они возле его кровати. Никто из больных не сумел понять смысл их приглушенного разговора, но к вечеру Парсекова увезли в другое крыло. Перестала появляться в палате и Лариса.