Трагедия зодчего

Дело не в том, что и в этой «шутке гения» проявился огромный талант Баженова, а постройка увеселительного городка на Ходынском поле вылилась в триумф зодчего, воспетый даже одой Сумарокова. Рисунки, сделанные тогда с натуры его учеником Матвеем Казаковым, говорят о глубоком замысле, в котором начал искать Баженов новые национальные формы отечественной архитектуры и корни которых уходили в древнерусское зодчество, под влиянием моды к тому времени забываемое. Отсюда шел он к главному, после кремлевского проекта, своему творению — Царицыну, по иронии судьбы как бы дарованному его фантазии той же монаршьей рукой.

В этом создании он хотел — и мог! — сказать все. Наступивший пик зрелости, широкая образованность в европейском архитектурном наследии и одновременно глубокое знание древнерусского зодчества дали Баженову возможность для размышлений и сопоставлений. Здесь было начало собственного, самобытного и нового, национального стиля. Перед ним открывалось дело жизни.

Баженов знал: в основу западной архитектуры всегда полагался принцип четких, геометрически правильных построений. Этот принцип подчинял себе и само здание, и природу, его окружавшую. Древнерусский зодчий шел от природы, подчиняя ей само здание и как бы не строя его, а производя на свет. Отсюда — лиризм, одухотворенность, живая трепетность, чего достичь невозможно геометрически выверенными композициями. Поэтому не было у древнерусских зодчих соперников в умении поставить творение свое среди лесов, на берегах рек и озер, по склонам холмов. Храм ли, дворец, терем или ряд изб, рассыпанных на речном косогоре, — все казалось частью природы. От природы же, от русского пейзажа шла и гармоничность целого: в отличие от европейских русские мастера никогда не выделяли одного главного фасада здания в расчете на единственную точку зрения; напротив, создания их как бы приглашают человека созерцать творение мастера постепенно, обходя его кругом, когда каждый новый взгляд открывает иную и всегда неожиданную картину.

Все эти мысли, сопоставления, собственное понимание национальных корней русского зодчества и воплотил Баженов в проекте Царицына. Трансформировав по-своему вольные композиции древнерусских монастырских комплексов, он свободно и живописно разбросал соединенные кое-где легкими переходами постройки среди тенистых лесов и тихих царицынских прудов. Внешний убор — стрельчатые пролеты, зубчатые карнизы — вел родословную от времен давно минувших, и каждое здание казалось вылепленным от руки. В эпоху, когда классицизм одолевал уставшее от собственной пышности барокко, когда царили в архитектуре гладкие стены, прямые фронтоны и белоствольные колонны, Баженов возродил древнерусское узорочье в излюбленной его цветовой гамме — красного кирпича и белого резного камня, как бы спрятав за ним навязанный державной заказчицей псевдоготический стиль. По существу, стиль был новый — баженовский.

До сих пор остается загадкой, как смог зодчий соединить изродную мрачноватость готики с нарядным, лиричным и простодушным в своей непосредственности древнерусским узорочьем, придав созданному им стилю черты романтической сказки!

А теперь представим себе императрицу, в сопровождении пышной свиты приехавшую «наблюдательно осмотреть» почти завершенное Царицыно.

Она не увидела прямых широких проспектов, ведущих к парадным фасадам: пышные, величественные колоннады не сопровождали во дворец карету с императорским гербом, и шелест листвы не заглушался звуками бьющих в небо фонтанов. Но более всего смущала таинственность, а непонятные знаки, отмечавшие стены, внушали страх... Не знаем мы, увидела ли в них Екатерина символы ненавистного ей масонства и козни столь же ненавистного наследника, к Баженову благоволившего и масонства, в отместку матери, не чуждого. Но очевидцы рассказывают, что, отправляясь в Царицыно, получила она депешу, страшно ее встревожившую. Говорят, доносили о раскрытии заговора и о покушении на нее, которое готовили в Царицыне. В таких-то делах знала она толк и, будучи владетельницей трона незаконной, вполне могла в это поверить. Страх породил державный гнев.

— Срыть сии казематы! — последние были слова, сказанные императрицей в Царицыне. Ни звука не произнесла она и когда побледневший Баженов, подводя к ее карете склонившуюся в поклоне жену, тихо, но твердо сказал:

— Государыня, я достоин вашего гнева, не имея счастья угодить вам, но жена моя ничего не строила!..

Долговременный отпуск, за сими событиями последовавший и через год императрицею продленный, равнялся отставке. Монаршья немилость довершила остальное — от Баженова отвернулись, его забыли.

Человек непрактичный, по-русски нерасчетливый и состояния в лучшие годы так и не сколотивший, входил в долги. Кредиторы брали за горло; появилось, затем и повторено было в «Московских ведомостях» объявление о распродаже. С торгов пошли и славная его библиотека, и уникальная коллекция картин, и самый баженовский дом — все за бесценок. Жизнь казалась конченой. Но последнего своего слова Баженов еще не сказал.

...Лейб-гвардии поручик Петр Егорович Пашков, человек независимый и в капиталах немалых, выйдя в отставку, откупил у казны старый Ваганьковский холм близ Кремля, решив ставить на нем новый дом и строительство поручив опальному зодчему Василию Баженову. По-всякому входят люди в историю: никто не знал бы нынче об отставном гвардейском поручике, особо не прославившемся в сражениях и на мирном поприще не слишком заметном, если бы не суждено было Пашкову дому остаться самым, быть может, красивым зданием Москвы и лебединой песней его творца.

Все определяет здесь гениальную руку Баженова — мощь общего архитектурного замысла здания, продолжающего собою линии холма и как бы вырастающего из него, тонкость и оригинальность декора, изысканное чувство пропорций, смелость приемов.

Но, пожалуй, самое поразительное, что, создавая одно здание, Баженов показал себя тончайшим мастером архитектурного ансамбля, зодчим, которому по плечу сложнейшие градостроительные задачи. Боровицкие ворота Кремля и «замок на холме», издавна нареченный так москвичами, не спорят друг с другом; напротив, стилевой контраст как бы и связывает их общей гармонией. И, пожалуй, трудно не увидеть в торжественном этом и величественном диалоге отзвука памятного зодчему и погубленного императрицей кремлевского ансамбля...

А между тем фанфарное царствование «российской Минервы» сменилось больным бредом ее наследника: «о таких милостях еще не слыхали, о таких жестокостях давно забыли». Россия превратилась в кордегардию: целые полки ссылались в Сибирь. Зато вышли из казематов Радищев и Новиков. Опальный Баженов оказался вдруг действительным тайным советником и вице-президентом Российской Академии художеств... Но — «дали белке орехов, когда зубов не стало». К концу клонилась жизнь, сложившаяся из грандиозных замыслов и трагических крушений. 2 августа 1799 года паралич остановил его шестидесятидвухлетнее сердце.

«Погребение сделайте мне простое, то есть без всякой лишней церемонии, с трезвым священником одним, в простом виде и где бог приведет, и весьма желаю быть положенным в Глазове...»

Эту-то его волю выполнили, но могила потерялась, и теперь уже неведомо никому, где нашел последний покой великий зодчий России.

Горькие, не юбилейные совсем получились заметки, и ладно бы о старых только толковать грехах — спросить, мол, не с кого, да вот наших-то, нынешних за славной датой тоже не спрячешь, а все — по привычке — норовим. Дружный хор фанфарных отчетов о юбилейном вечере Баженова в передовой статье под недвусмысленным заголовком «Юбилеи по сценарию» нарушили одни лишь «Известия»: «Президент Академии художеств произносил в Колонном зале «Слово о Василии Ивановиче Баженове», а совсем рядом, в ста буквально шагах, продолжает рушиться величайшее творение архитектора — Пашков дом». Добавим: и Царицыно по-прежнему пребывает в бесконечной череде шумных реставрационных кампаний, а которая по счету нынешняя, никто толком уже и не знает.

А в юбилейном — по случаю 250-летия со дня рождения зодчего — «Слове» звучало: «Наследие выдающегося зодчего сохраняет свое значение и в настоящее время, являясь живым источником национальной классической традиции. Творения Баженова, замечательного архитектора, гуманиста, патриота, вошли в золотой фонд русской архитектуры и стали нашей гордостью».

Вот и подумаешь тут: не странно ли звучат эти обкатанные за долгие годы слова о традициях и наследии, когда стоит лишь выйти из юбилейного зала и даже не ехать в Царицыно смотреть руины, не глядеть на гибнущий Пашков дом, а попытаться взглянуть на неповторимую, изумительную еще недавно панораму Кремля, загроможденную с одной стороны горизонтальной махиной гостиницы «Россия», с другой — вертикалью «Националя»? О каких традициях, о каком отношении к наследию можно говорить на юбилеях, когда «ночные бульдозеры» по-прежнему крушат втихомолку это наследие и по-прежнему — в традициях недавних лет?! За последние три-четыре года только в одной Москве ушли из жизни палаты XVIII века на Кадашевской набережной, Торговые ряды возле Немецкого рынка; в Лету канули дома Щепкина, Белинского, Плещеева... Но не завершен этим многоточием список невосполнимых наших потерь.