Семь дней во мраке (опыт сенсорной депривации)

Фото: А. Коперник, Иллюстрации: Екатерина Гаврилова

На фоне нашей редакции особенно выделяется осенняя женщина Валентина Петрова. Она мало говорит и глубоко чувствует. Для философского эксперимента, который задумала «Смена», лучшего кандидата не сыскать. Петровой было предписано полностью изолироваться от внешних источников света и шума и в наступившей тишине ответить на самые мучительные вопросы. В качестве камеры сенсорной депривации Петрова использовала обычную ванную комнату.

День первый. Рекогносцировка

Пытаясь организовать темноту в отдельно взятой ванной, замечаю, что над дверью сияет щель. Все шторы в квартире задернуты, электричество выключено, но свет, не способный ничего осветить, тем не менее напоминает о себе: присутствует, не являясь.

Негде в этом городе спрятаться от лампочки; я наконец‑то понимаю, о каком light pollution нам твердили на уроках английского. Сегодня я лишь присматриваюсь к темноте, просто ощупываю пузырьки, определяя, в каком из них – шампунь, в каком – спирт.

Вылезая из ванной, задеваю полку со всякой дрянью. Пускаюсь в путешествие по непознанному, собирая вещи с пола: откуда здесь плоские прямоугольнички? Что это за приплюснутый шар? Что – мягкое, но не полотенце? Что в ванной может найтись длинного и теплого? Собрав загадочные артефакты, зажимаю в кулаке какой‑то плоский прямоугольничек, устраиваюсь на полу, чтобы через напряжение мышц утвердить собственное существование.

Что я узнала: во мраке нет глазомера, ватно дрожит голос, закупоренный в пространстве; осязание становится единственным ориентиром. Перед глазами вспыхивают белые линии, складываются страшные лица, обещая мне галлюцинации к концу часа; ничего не соображая, держишься на ногах и косеешь, дуреешь, слепнешь.

Во мраке нет летоисчисления и срока, в нем никто не может опоздать или вовремя прийти – я не знаю, сколько времени провела в ванной, так как плоский прямоугольник в руке оказался аккумулятором моего мобильного. В темноте нет будильника, но много теории относительности.

Во мраке нет глаз, но много ложных ушей и слуховых галлюцинаций. По Ярославскому шоссе никогда не мог бы взлететь самолет, его бы показали в новостях. Я слышу самолет.

День второй

Сижу в темноте в ванне, пытаясь освоить ощущение плотной вуали перед глазами, огромной ладони, охватившей голову.

Думаю: «И это тоже было; в детстве родители обещали, что я скоро ослепну. Я укутывала голову одеялом и бродила по комнатам, измеряя мир шагами, изучая его на ощупь, готовясь к грядущей слепоте». Думаю: «Так и до слабоумия недолго». Думаю: «Сейчас бы поискать, кто и где неправ в Интернете, и направить его на путь истинный».

Я‑то считала, что мир перенасыщен информацией, иногда сознательно от нее пряталась, стараясь меньше бродить по Интернету, не ходить по случайным ссылкам, не выслушивать неинтересных историй, не читать объявления, не читать вывески, не читать бегущих строк – не видеть, не слышать. Еще один ложный шаг – счесть все, что воспринимаешь, информационным мусором.

Я раскаиваюсь! Мои заблуждения привели меня в темную ванную, и я в третий раз ловлю себя на том, что считаю в уме секунды.

Время все еще неисчислимо; вода давит на меня, стена давит на меня, даже дно ванной, наплевав на законы тяготения, давит на меня, а не принимает мой вес на себя.

Верчусь в ванной, пытаясь избежать превращения в чистое сознание, считаю вслух, не могу додумать ни одну мысль до конца. На пятьсот восемьдесят девятой секунде дверь открывается: входит друг, карауливший меня с будильником, и сигарета в его руке сияет тысячей солнц.

День третий. Навязчивые идеи

По условиям опыта, я должна бы использовать беруши, но у меня есть только строительные наушники; звуки извне они превращают в звуки, исходящие из собственной головы. Выключаю свет, варюсь в ванне. Буду обдумывать вечные вопросы. Например: почему так в России березки шумят? Почему хорошо так гармошка играет? Зрение изобретательно иллюстрирует вопрос дня, наконец‑то являя мне слабые галлюцинации: матрешку без шва на брюхе, навечно беременную остальными; цветы березы, похожие на гусениц; битву орлана с Большой печати США с нашим двуглавым орлом. Прикидываю: у российской птицы две головы с острыми клювами и тяжелое вооружение – скипетр и держава; у орлана в правой лапе тринадцать стрел, с виду довольно острых. Картинка статична, исход битвы неясен.

В поролон наушников медленно и шумно впитывается вода, каждая капля воды щекочет меня. Я становлюсь кожей, по которой сползают мелкие твари, безобидные и липкие, быстрые и страшные. Ну почему, почему так хорошо играет гармошка? Кто решил, что она играет достаточно хорошо, чтобы Безрукову можно было петь об этом? И неужели гармошка где‑нибудь между Вашингтоном и Алабамой не сумеет явить всю свою красоту и монотонность, никто не пожелает порвать три баяна и пуститься в пляс?

Если отбросить сомнения, то гармошка так хорошо играет потому, что Россия – длинная и почти плоская, в замкадье, по слухам аборигенов, одноэтажные дома и низкие заборы, ни один провинциал не вырастает выше метра восьмидесяти, и ветер срывает со всех картузы, разнося по стране пронзительные трели гармошки.

А в березе жуки-древоточцы, они и шумят.

Очередной контролер стучится в дверь; когда я пытаюсь включить свет, перегорает лампочка.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.