«Так хочется жить»

— Теперь еще ряд вывяжем... — негромко командует одна из них. Петр Александрович довольно усмехается:

— Рукодельницы наши — кружок вязания.

Я смотрю на эти стены, когда-то изрешеченные пулями, на этот пол, где лежали за пулеметами, спали, перевязывали раны бойцы, на эти окна, служившие им амбразурами, а теперь тщательно заделанные «хозяином» (уж эти мальчишки!), и вспоминаю один за другим эпизоды, рассказанные Иваном Филипповичем. Теперь тут женщины учатся вязать...

Может быть, здесь все нужно было оставить таким, как в дни обороны? Не стремление ли это поскорее уйти от тяжелого прошлого и все забыть?

Не думаю. Меня, человека, впервые посетившего Сталинград, не только не оскорбило, а наоборот, приятно поразило то, что в этом, всемирно известном доме идет обычная жизнь, со всеми ее проявлениями. Что дом этот не надломился, как слабый человек, несмотря на все свои тяготы. Что его не сумели убить.

А если говорить о памяти, то в Сталинграде нет ни одного человека, старожила или приезжего, который не знал бы дома Павлова, не знал бы его героической «биографии». Шоферам такси не нужно давать точного адреса, достаточно сказать:

— К дому Павлова!

Поэтому пусть во дворе этого дома играют дети и важничают голуби, а в красном уголке женщины учатся вязать...

каждым днем я все ближе и ближе узнавала город. И с каждым днем я укреплялась в мысли, что все в нем должно быть лучше, чем где бы то ни было, — чище, светлее, возвышеннее. Это должен быть город бесконечно честных и беспредельно счастливых людей, которым так хочется жить и которые живут так красиво!

И тем горше было оттого, что мне встретились здесь другие люди, которым тоже хочется жить, но которые вкладывают в эти слова совсем иной смысл. У них своя философия: побольше взять, поменьше отдать. Им плевать, где они живут, по каким мостовым ходят. Лишь бы было сытно, денежно, спокойно.

... Случайно я видела, как несколько парней, мурлыча какую-то синкопированную мелодию и ритмично цокая по безмолвному мрамору подковками остроносых ботинок, равнодушно рассматривали надпись на братской могиле, той самой могиле, у которой я встретила двух женщин.

... В один из тех дней, что я была в Сталинграде, мирную тишину дня смяли глухие звуки траурного марша. Они стыли в воздухе, проникали в дома, оседали в сердцах. Хоронили Вячеслава Ноздрина, дружинника. Он был убит ударом ножа в спину. За несколько минут не стало двадцатилетнего мастера завода имени Петрова, комсомольца, баскетболиста, влюбленного, уже пригласившего друзей на свадьбу...

Столько лет спустя после окончания боев здесь вновь был убит человек...

Стоит ли говорить о том, кто непосредственно это сделал? Иван он или Петр, какая разница! Важно другое: что он смог это совершить. Что его никто не схватил за руку и за душу. Что в таком городе, как Сталинград, и без того залитом кровью и слезами, снова пролились слезы и кровь.

Когда я думаю о нечисти, засоряющей этот город, прошедший сквозь огонь, мне хочется, чтобы свершилось чудо: чтобы одновременно забились однажды все мертвые сердца, лежащие в сталинградской земле. Это был бы толчок такой силы, какого, наверное, не регистрировал до сих пор сейсмограф. И от него, гневного и страстного, не устоял бы на ногах ни один мерзавец.

Но рассчитывать на чудо не приходится. Я думаю, что сталинградским комсомольцам вполне под силу сделать так, чтобы слово «сталинградец» означало лишь одно — «замечательный человек».

уезжала вечером. Перед отъездом еще раз обошла знакомые улицы, стараясь запомнить каждую мелочь. Ходила я по этому светлому городу и вспоминала письмо, пришедшее сюда из Германии. «... Удивительно, как советские люди своим трудом сделали город на Волге таким прекрасным... Всем моим маленьким и большим друзьям я посылаю свои лучшие пожелания... Пусть Сталинград навсегда остается городом мира. Герберт Швабе, Дрезден, Бернхадштрассе, 26, ГДР». Кто он, этот незнахомый Герберт Швабе? Чем он занимается, сколько ему лет, какие у него глаза, что он любит? Из письма это неясно. Зато известно другое: немецкий парень ненавидит войну, как ненавидят ее сталинградцы, как ненавидит ее большинство человечества.

Двадцать лет прошло с того дня, когда нашу землю вспахали фашистские бомбы и гусеницы вражеских танков.

Двадцать лет прошло с тех пор, как замерли в своем последнем движении первые убитые.

Двадцать лет... Это так много и так мало! За эти годы выросло целое поколение. Но подполковник из моего детства, человек ОТТУДА, все так же мерит двор своими четкими шагами. Только голова у него стала седой да спина чуть-чуть ссутулилась.