с горечью и болью заявил Набоков, обращаясь к России, которая тогда, в год заключения пакта между СССР и Германией, как ему казалось, окончательно превратилась в страну «немого рабства» и потому потеряла право иметь литературу даже в изгнании. Однако его решение умертвить русского писателя Сирина, чтобы возродиться в получужом языке, не смогло разорвать кровные связи с родной культурой: вопреки обещанию «не касаться любимейших книг» Набоков много переводил русских классиков, писал о них статьи и эссе, перевел и издал в США «Евгения Онегина» со своим обширнейшим комментарием, читал лекции в университетах и, главное, заставил Америку и Западную Европу принять его новую прозу, в которой важную роль играют русскоязычные аллюзии, цитаты, реминисценции. Пожалуй, никто не сделал так много, чтобы ввести русскую классику в кругозор мировой культуры нашего столетия, как Набоков, и поэтому любые попытки обвинить его в измене отечественному наследию кажутся по меньшей мере неблагодарными.

«Общий путь, какой бы он ни был, в смысле искусства плох и именно потему, что он общий», — говорил Набоков и во всей своей прозе решительно противостоял любым «общим путям».

Профессиональный энтомолог, автор целого ряда научных статей по систематике и фаунистике бабочек, он наблюдает за многокрасочной, изменчивой поверхностью жизни с тем же холодным вниманием к частностям, с каким натуралист-практик ведет морфологическое исследование зверей или насекомых. Отчужденно-внимательную авторскую позицию Набоков занимает и тогда, когда описывает разнообразные механизмы поведения и психическую фактуру своих персонажей — от индивидуальных аномалий до групповых стереотипов. Определяющей характеристикой человека у него всегда выступает мера пошлости. «Такие великие слова, как «Красота», «Любовь», «Природа», «Истина» и им подобные, — пишет он, — становятся маской и собственным негативным отпечатком, когда их произносит самодовольный пошляк. ...Пошлый — это не только явно дрянной, но главным образом псевдозначительный. ...Искреннее, бесхитростное, доброе никогда не содержит пошлости». Пожалуй, впервые после Флобера (о котором, кстати сказать, Набоков отзывался с неизменным пиететом) пошлость в различных ее проявлениях и обличьях становится предметом столь тщательного художественного препарирования. Среди персонажей Набокова — пошляки русские, советские, немецкие, американские, пошляки молодые и старые, инфернальные и безобидные, буржуазные и интеллигентские, литературные и кинематографические, пошляки мысли и чувства, действия и вкуса. Некоторые из них начисто лишены каких-либо человеческих качеств, кроме самодовольства и жестокости; это взаимозаменяемые, одинаковые автоматы, готовые подавить или уничтожить любое инакомыслие, любое отклонение от стандарта. Вездесущей, многоликой, многонациональной, способной к мимикрии пошлости Набоков обычно противопоставляет героев-одиночек, творческих личностей. Однако даже эти милые сердцу Набокова изгои, наделенные «даром», которым он иногда передоверяет свои сокровенные воспоминания, свои таланты и порывы, выявлены у писателя той же предельно жестокой, четко рисующей оптикой, отнюдь не скрывающей, а подчеркивающей в них неприятные черты: малодушие, самолюбование, низменные мысли и поступки, дурные привычки.

Большинство же читателей было шокировано. Не находя в романах Набокова ни привычных «проблем», ни привычных «моральных оценок», рецензенты дружно заговорили о его «нерусскости», об отсутствии у него каких-либо связей с русской классической литературой и ее нравственными традициями. Писателя обвиняли в формалистическом трюкачестве, отдавая дань лишь его стилистическому мастерству.

«...размолвка в сознании между выделкой и вещью потому так смешна и грешна, что она подрывает самую сущность того, что как его ни назови — «искусство», «поэзия», «прекрасное» — в действительности неотделимо от всех своих таинственно необходимых свойств, — отвечал Набоков своим оппонентам. — Другими словами, стихотворение совершенное... можно так поворачивать, чтобы читателю представлялась только его идея, или только чувство, или только картина, или только звук... но все это лишь произвольно выбранные грани целого, ни одна из которых в сущности не стоила бы нашего внимания... не обладай все стихотворение той сияющей самостоятельностью, в применении к которой определение «мастерство» звучит столь же оскорбительно, как «подкупающая искренность».

В конечном счете и искусство, и художественный прием, и игра важны для Набокова лишь потому, что они дают единственную возможность говорить о тайне, не открывая ее.

И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
удивительно счастлив сегодня.
Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
а точнее сказать я не вправе.

Точнее сказали только его книги.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.