Вернувшись из Праги уже на машине, мы с Крушинским тот час же ринулись на телеграф. Были ли приняты наши корреспонденции, брошенные в эфир на произвол судьбы? Записали ли их на пленку? Ретранслировали ли в Москву? Да, были приняты. Да, их записали. Да, передали в Москву.

– Сегодня утром Москва читала из них отрывки в последних известиях, – сказал нам дежурный связи и, должно быть, увидев, как сразу от волнения раздулись наши ноздри, подтвердил: – Сам собственными ушами слышал. Дел у меня сегодня мало, не хотите ли глотнуть за Победу? На стене висела на ремешке трофейная фляга, и, как мы догадались по окружавшему дежурного связи аромату, фляга с коньяком. Но мы от этого доброго предложения отказались. В руках у нас были катушки телеграфных лент с записями переданных по радио корреспонденции, и, признаюсь, я разматывал свою не без волнения. Что я там накричал в микрофон в этом пражском розгласе, возле дверей которого лежали еще тела убитых? Живут на свете журналисты, обладающие счастливым умением диктовать свои сочинения стенографисткам или машинисткам. У меня такого дара нет. Всегда пишу от руки. А тут пришлось кричать в микрофон без текста, даже без плана, да еще после обильных угощений. Но по мере того, как катушка разматывалась и кудри ленты опускались на пол, я с удивлением убеждался, что брошенная в эфир корреспонденция вовсе не плоха, даже точки и запятые оказывались на месте, что, признаюсь, не всегда бывает и в моем рукописном тексте.

Мы насладились чтением своих последних военных корреспонденции и возмечтали добраться поскорее домой, до своих кроватей, и завалиться спать. Но... Сколько этих «но» бывает в жизни репортера! Впрочем, может быть, в этих «но» и прелесть нелегкой и беспокойной работы истинного журналиста. На столе дежурного связи брызнул нетерпеливый телефонный звонок. Капитан поднял трубку.

– Да, они оба здесь, товарищ полковник. И Полевой и Крушинский. – И протянул трубку нам.

Я услышал голос адъютанта командующего, полковника Александра Соло-махина, и в комнату, где жужжали и потрескивали телеграфные аппараты «Бодо», воспетые Константином Симоновым в корреспондентской песенке, вошла еще одна новость, при которой забылись мечты об отдыхе: отыскалась богатейшая ювелирная коллекция саксонских королей. Найдена в подвалах старинного замка, возвышающегося над Эльбой, причем найдена при самых романтических обстоятельствах.

Соломахин сообщил, что через полчаса командующий выезжает в этот замок, именующийся Кенигштейном, что в переводе на русский означает королевский камень, и, если мой «бюик» в порядке, можно будет к нему присоединиться. В порядке ли «бюик»? Этот вопрос прозвучал просто кощунственно. Петрович, по выражению Шабанова, ухаживает за своей новой машиной, как старый вдовец за молоденькой женой. Не переставая вздыхать о нашей погибшей «пегашке», частенько вспоминая о ней в самых лестных выражениях, он холит и бережет свою могучую машину, которая свалилась нам на голову, как подарок судьбы за все то, что пережили мы с ним на разбитых фронтовых дорогах за четыре года на пути из наших родных тверских мест сюда, в сердце Саксонии.

С узла связи до нашего пристанища мы бежали резвой рысцой и в назначенное время уже топтались у штаб-квартиры командующего, на этот раз помещавшейся в домике управляющего поместьем.

Должно быть, отдохнув и отоспавшись после последних, невероятно напряженных дней и ночей, маршал выглядел будто бы только что вернувшимся с курорта. За годы войны мне доводилось видеть его в разную пору: и в дни напряженных боев и в дни бурных наступлений. Он всегда удивлял офицеров штаба редким спокойствием, которое, вероятно, было лишь выражением сильной, целеустремленной воли. Чем острее была ситуация, как, например, в часы сражения на Корсуни-Шевченковской, тем он казался спокойнее, и это его, вероятно, лишь внешнее спокойствие организующе действовало на окружающих.

Теперь кончилась война, и с особым интересом смотрели мы на маршала Конева. Каким же он окажется сейчас, в дни мира.

Работы у него, конечно, не убавилось. Первый Украинский фронт в финале войны представляет собой гигантское военное объединение – больше миллиона солдат, десятки тысяч орудий, танков, самолетов, все это надо было переводить на мирное положение. Тут можно и растеряться. Нет, и в дни мира он все тот же, суроватый, уверенный в себе, только в голубых его глазах, всегда сосредоточенных, как бы замкнутых, появился эдакий добродушный юморок.

– Ну что же, Прагу освободили, а теперь вон чем занимаемся. Клады отыскиваем. Кладоискателем стал... Читал ваши опусы... Действия ваши одобряю. А интересная была операция, правда? В некотором роде уникальная. Этот марш-маневр через чешские Рудные горы, а? Рыбалко и Лелюшенко, Жадов и Пухов под занавес великолепно себя показали. Вот там, на Западе, пишут, Гудериан... Патгон. А ведь таких марш-маневров, какие совершили через горы Рыбалко и Лелюшенко, ни немцам, ни американцам совершать не приходилось. Не будет преувеличением сказать, что наши танкисты спасли этот чудный город от разрушения.

Маршал предложил место в своей машине. И сразу, взяв огромную скорость, кавалькада двинулась по направлению к Дрездену.

Весна в самом расцвете. Восточная часть города, где был когда-то штаб Родимцева, район вилл, богатых особняков, замков – он весь остался нетронутым. Зато когда машины, миновав уже наведенные и образцово действующие переправы, ворвались в южную часть города, мы как бы сразу оказались в местности, пережившей жесточайшее землетрясение. Весь центр разрушен и превращен в черные руины. Грудами камня, кирпича, бесформенными, безобразными, лежали, громоздясь друг возле друга, замки, дворцы, музеи, картинные галереи. Все, чем мы когда-то любовались, листая альбом с фотографиями в штабе корпуса, все, за что великолепный город этот именовался северной Флоренцией, все это разрушено.

И сразу как бы померк великолепный весенний день, из царства буйной жизни мы попали в царство смерти. Проезды между зданиями еще не были расчищены. Машины вынуждены сбавить ход. Страшный смрад сразу окутал нас. Знакомый смрад тления, смерти.

– Здесь под руинами в подвалах, говорят ребята, тысяч полтораста, а то и все двести тысяч немцев похоронено, – сказал шофер Губатенко, молчаливый донской казак, провозивший маршала всю войну.

– Это верно. Дрезден считался открытым городом, – подтверждает офицер из трофейного управления, человек, хорошо знающий Германию, немцев, человек, которому принадлежит честь находки ювелирных сокровищ Кениг-штейна. – Именно открытый город, потому сюда со всей Германии и стягивались, спасаясь от бомбежек, женщины, дети. Их размещали в общественных зданиях, подвалах, бомбоубежищах, и вот всю эту массу людей союзники похоронили под развалинами за две ночи. Налетали тысячи бомбардировщиков. Что только тут творилось! По приблизительным подсчетам бургомистрата, под развалинами похоронено двести тысяч человек.

На руины, что проносились мимо машины, действительно было страшно смотреть. А смрад местами стоял такой, что мы старались задерживать дыхание.

– А я вот все думаю и никак не могу понять, – говорит командующий. – Зачем это англо-американцам понадобилось? Для чего? С какой целью?.. Мы уже успешно наступали. Разгранлинии наступления были четко установлены в Ялте и Тегеране. И не им, а нам предстояло штурмовать Дрезден. И вот эти чудовищные налеты. С военной точки зрения это нелепость. С общечеловеческой – дикое варварство. Да, тут, у этих руин, есть над чем задуматься... Какая вонь, однако. Сколько их тут погребено!

Когда машины наконец прорвались через разбомбленный центр города, в сохранившийся район богатых особняков, а затем вышли на уже знакомую нам дорогу, лежащую вдоль реки, все вздохнули свободно. После смрадных руин несчастного Дрездена легкие жадно хватали воздух, настоянный соками весенней земли, свежей сыростью эльбинской поймы, ароматами садов. Сады эти буйно цвели за решетчатыми заборчиками, и не было им никакого дела до только что отшумевшей страшной войны, до кровавых налетов бомбардировщиков, до миллионов человеческих жертв. Впрочем, война почти обошла этот приречный край. Тут все было цело, лишь белые простыни, наволочки, полотенца свисали из окон, напоминали о недавней капитуляции. Местами цветущие сады прямо-таки напирали на шоссе, а Эльба на поворотах так ослепительно сверкала сквозь молодую листву, что невольно приходили в голову пушкинские строчки: «...и равнодушная природа красою вечною сиять».

По пути наш спутник из трофейного управления познакомил нас с «чудом Эльбы», которое предстояло увидеть. Кенигштейн. Королевский камень. Старинный замок. Некогда самый могучий форпост саксонских королей, господствующий над этой пограничной рекой уже много столетий. Это действительно чудо природы. Не гора, не холм, а гигантский камень, возвышающийся над водной гладью. У него совершенно отвесные стены высотой в двести метров. Чтобы построить на верху этого камня большой замок, пришлось пробивать в граните террасы дорог. Теперь, по словам нашего спутника, эти могучие сооружения с зубчатыми стенами, с башнями, с дворцами венчают этот камень, будто завитки крема огромный торт.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.