Смело, братья, бурей полный,

Прям и крепок парус мой!

Николай ЯЗЫКОВ. «Пловец»

Когда судно надолго – неделю или две – оказывается одиноким путником на клубящейся брызгами океанской дороге, начинаешь думать о воде, как о земле. Суша и море меняются в твоем восприятии местами. И как сквозь зелень земли голубою мечтою видится даль морская, так в бесконечной голубизне океана солнечный луч выхватит вдруг пятнышко зелени – щемящую мечту о встрече с землей...

Весной 1846 года в Феодосию съехались гости со всего Крыма. Нарядные рыбачьи лодки сновали по морю, на улицах – музыка, всюду – цветы. В довершение всей этой праздничной приподнятости разнеслась весть: в Феодосийскую бухту входит эскадра из шести военных кораблей. Так праздновалось возвращение на родину после «совершенствования в чужих краях» талантливого российского художника, автора многих известных в Европе полотен, профессора Академии художеств и живописца Главного морского штаба, человека, снискавшего дружеское уважение многих просвещеннейших и славных людей России, – Феодосия встречала Айвазовского.

Самому профессору и живописцу Главного морского штаба не исполнилось еще и тридцати, но уже одновременно с возвращением на родину не менее важным поводом для праздника, судя и по печати, было десятилетие его творческой деятельности. Редким счастьем одарила судьба талант Айвазовского – брать одну за другой крепости Искусства без ран. Стихия творчества, единожды вознеся художника на гребень волн своих, не дала ему на протяжении всей жизни познать холодный лик пучины.

Юного феодосийца Ованеса Гайвазовского одна из муз буквально привела в учение к другой. «Мальчик» из греческой кофейни очень любил скрипку, а чуткий его слух запоминал мелодии и напевы многонационального города. И как будто заранее готовясь к встрече с искусством мальчик всем детским забавам предпочитал разный, постоянно меняющийся мир звуков. Не понукаемый родителями, как иной ленивец, которого трудно и бесполезно образовывают согласно той или иной моде, он часами наслаждался музыкой. Однажды его игру услышал, проезжая мимо, градоначальник Александр Иванович Казначеев: человек добрый, к искусству неравнодушный, он приласкал мальчика. На том, возможно, и кончилось бы их знакомство, если бы вслед за тем Казначеева не привлекли рисунки углем на каменных городских заборах. Как педантичного чиновника они рассердили его – портили вид города, как человека образованного – заинтересовали: чувствовалась самобытность автора. В результате доброжелательного «дознания» личность художника была установлена. Им оказался маленький скрипач. Состоялось повторное знакомство Гайвазовского с градоначальником Феодосии. Когда же Казначеева назначили губернатором Крыма – Тавриды, он взял юношу к себе в дом. И. не обманувшись в истинности его таланта, всячески содействовал его приему в Петербургскую Академию художеств.

Прошло не более четырех лет с того дня, когда, очарованный игрой маленького скрипача, Казначеев остановил карету под окнами домика Гайвазовских. И вот теперь губернаторская карета мчит в последний раз юношу по улицам родного города. Впереди – Петербург. Впереди – начало славной творческой судьбы великого российского художника-мариниста.

О таком счастливом, полном удивительных стечений обстоятельств начале пути мальчика из бедной семьи можно сказать: случай. Но как поздно, мы знаем, порой приходил случай к одаренным людям, озаряя их путь добрым светом удачи. Как часто этот свет гас, только успев зажечься. Для Айвазовского он оказался негасимым, и потому, наверно, в его картинах даже мрак бурь не застит светлых, жизнеутверждающих красок.

Но стоит задуматься и о том, что для родившегося гения рождается и случай...

Учился Иван (Гайвазовский с гордостью называл себя русским именем, а впоследствии, по совету брата, изменил на русский лад и фамилию) легко, успехами своими удивляя видевших не один прогремевший по России и миру живописный талант профессоров Академии. Тут-то, думается, и берет начало миф о чудесной легкости, с которой работал художник; миф, который воспринимали, к сожалению, истиной многие современники Айвазовского. Товарищи по ученичеству в Академии знали, чего стоила эта легкость, они сумели разглядеть в нем главное – удивительную восприимчивость, быструю и точную реакцию, прекрасную зрительную память. И радовались успехам юного феодосийца, не пороча себя завистью. Но на протяжении всей жизни художника критиков да и друзей Айвазовского чаще привлекала парадная сторона его творчества, затеняя собой каждодневный, порой черновой труд, затеняя простоту его характера, сердечность к простым людям, широту и доброту.

Не избежал подобного даже такой титан критики, как Стасов. «Призраки моря, неба, обелисков, воздушных паров, написанные этим художником, многочисленны во дворцах; употребленный труд ничтожен, вытребованная цена – громадна. Само собою разумеется, художник накопил большое состояние; он комфортабельно живет в том самом крае, который любит изображать...» Довольно едкие строки не обидели художника: многим обязанный людской доброте, он и сам старался делать только добро, считая его самым крепким связующим людей звеном. И вот уже Стасов его гость, с восхищением осматривает он музей древностей, созданный Айвазовским в родном городе. А спустя несколько лет комфортабельное жилье свое художник, не задумываясь, предоставил армянам, спасавшимся от бесчинств турок.

Первый успех Айвазовского в годы академического ученичества – акварель «Предательство Иуды» – принес ему дружеское расположение и покровительство президента Академии Оленина. Он пригласил юношу запросто бывать у себя.

Снова удача была благосклонна к юноше, ибо его друзья: Жуковский, Крылов, Одоевский – протянули руку помощи, когда, казалось, звезда Айвазовского должна была закатиться. Царская немилость гасила и более яркие звезды, а именно высочайшего гнева «удостоился» юный академист.

В то время в Петербурге был необыкновенно популярен французский маринист Филипп Таннер. Он был из тех художников, кого популярность легко толкает на путь стяжательства и халтуры. Заваленный заказами, француз попросил у благоволившего к нему царя кого-нибудь из учеников Академии в помощь. Оленин, заметив ясно наметившуюся тягу юного Айвазовского к маринистике, рекомендовал его царю. Таннер быстро убедился, что учиться юноше у него нечему – скорее наоборот. Заезжая знаменитость, дабы спасти свою репутацию и нехитрые, ремесленнические «секреты мастерства», попыталась сделать из Айвазовского подсобника на побегушках. Тот воспротивился: это мешало работе над «Этюдом воздуха над морем» к выставке в Академии. Глухая, злобная зависть Таннера вызрела в навет царю, когда «Этюд» возымел шумный успех. «Высочайшим повелением» картину с выставки убрали...

Царская немилость тягостно подействовала на юношу. Нет, не страх мучил его. Он тяжело переживал преподанный ему урок бесправия. Еще тяжелее становилось, когда до него доходили вести о бесплодном заступничестве Оленина, Жуковского, Крылова. Значит, даже их просвещенная слава ничто перед монаршей «справедливостью»... Надежду питало одно: в беде он был одарен дружеским участием таких людей!

Гроза прошла так же быстро, как и грянула: Таннер чем-то не угодил и был выдворен из России. И оказалось, что буря, пронесясь над Айвазовским, сделала много полезного: основательно разрушила романтические иллюзии и осветила гневными молниями единственно верный, его путь в живописи. Юный художник понял, что, даже не будь светских превратностей, он все равно победил Таннера – как мастер. И полуосознанная тяга к маринистике переросла в страсть, питаемую соками уверенности в своих силах, в предназначении своего таланта.

Многих выдающихся российских художников на разных этапах творчества притягивало море. Но было это эпизодически – наверно, им казалось, что вода не может так питать творчество, как многообразная природа земли, живая натура. Айвазовский же, прикоснувшись кистью к морю, как бы ощутил его тайну, сокрытую для глаз. Он как будто предвидел, что не вечно нести океану беды людям, что откроется им, новым и сильным, истинная красота и мощь водных просторов. Художник чувствовал, переживал, тонко улавливал бесконечные изменения состояний водной стихии: от штиля и ласковой игры волн до бурь, сметающих все на своем пути. И состояния эти, безусловно, находили отражение в душе художника, ибо истинный талант не может позволить человеку существовать вне мира его искусства, жить пустыми и праздными заботами. Так что житейское благополучие Айвазовского вовсе не гарантировало благополучности его таланта – он крепчал, набирался сил в трудных дорогах к вдохновению. И всякий раз, когда та или иная дорога была пройдена, Айвазовский приступал к работе, писал легко, со стороны казалось – без напряжения. Такой метод работы опять-таки давал пищу для разговоров о быстроте, чуть ли не о ремесленничестве. Айвазовский старался не реагировать на них, четко сознавая при этом, когда работает по заказу, когда – творит.

Разве мог ремесленник признать себя бессильным в жанре портрета, признать свою слабость в изображении людей? Нет, откровенную, беспощадную оценку себе способен дать только талантливый человек. Да, Айвазовский преуспел в изображении волн морских, в подборе своей, особой палитры маринистских красок, тонов и полутонов. Но он не почивал на лаврах открытых и кистью затвержденных секретов живописной техники, понимая, что под этими лаврами рано или поздно окажется погребен его талант. Искал, мучительно шел к новому. А разве смог бы себялюбивый удачник прилюдно, на всю Россию признаться в некоторой своей неспособности, пригласив работать над фигурой Пушкина в «Прощании с морем» Илью Репина? Нет, такой поступок под силу только подвижнику, слуге искусства. И вглядитесь в картину: волны, бьющиеся о камень, морской воздух, так удивительно подвластный кисти Айвазовского, – не фон для фигуры Пушкина, это мятежный и несломленный дух поэта в единоборстве с каменным ликом светского лицемерия и державной несправедливости.

Жизнь продолжала дарить юному Айвазовскому расположение выдающихся людей России: известный мореплаватель и исследователь адмирал Литке, Брюллов, бывший в зените славы после «Помпеи», Михаил Глинка – все эти звезды на равных приняли в свой круг талантливого юношу. Но поистине бесценнейшим даром стала встреча Айвазовского с Пушкиным. Она произошла на выставке Академии художеств в 1836 году, в сентябре – всего за три месяца до смерти «солнца русской поэзии». Пушкин ласково обошелся с юным академистом, расспрашивал о Феодосии. Чудным светом загорались глаза поэта, когда он говорил о море. И, наверно, Айвазовский чутким слухом доброго и талантливого сердца уловил созвучие своего и Пушкина чувства к голубоводным романтическим далям. Можно сказать, что с Пушкиным в жизнь и творчество художника вошла третья муза – поэзия. Как и музыка, она стала питать его живопись. И вот уже Айвазовский приносит к Брюллову картину «Берег моря ночью»: юноша-романтик протягивает к морю руки будто в надежде на близкую бурю, которая, отбушевав, оставит земле, берегу свежесть обновления. То, конечно, была первая дань памяти великого поэта. То были первые думы художника о море не штилевом, но о бурном, сильном. И силу в людях рождающем. В дни таких дум он уезжал в Кронштадт и долго-долго глядел на волны, слушал их рокот. И, может быть, тогда в нем звучала прекрасная, героическая музыка, вспоминались пламенные слова гордых и несклоненных гениев поэзии. Но до создания образа этой яростной симфонии борьбы на холсте должны были пройти еще годы.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.