В МОСКВЕ, В ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ, В ЛАВРУШИНСКОМ ПЕРЕУЛКЕ, В ТРЕТЬЯКОВСКОЙ ГАЛЕРЕЕ... ИМЕННО ТАМ В РАННЕЙ ЮНОСТИ ВОШЛА В МОЮ ЖИЗНЬ ВОЛГА. ТО, ЧТО ПРОИЗОШЛО, ОСОЗНАЛОСЬ ПОЗЖЕ, НО ТОГДА ТАКОЙ НЕОТРАЗИМОЙ ВЛАСТЬЮ ПОВЕЯЛО ОТ МАЛЕНЬКИХ КАРТИН В СКРОМНЫХ РАМАХ И С ТАКОЙ СИЛОЙ ПОТЯНУЛО К ЭТОЙ РЕКЕ. К ЭТОМУ НЕБУ, К ХОЛМИСТЫМ ЗЕЛЕНЫМ БЕРЕГАМ, ЧТО УЖЕ НЕВОЗМОЖНО БЫЛО ПОВЕРИТЬ В НЕСБЫТОЧНОСТЬ ВСТРЕЧИ.

И БЫЛА ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА – КАК ПРИКОСНОВЕНИЕ К ИСТОКАМ; БЫЛИ И ДРУГИЕ. А ТЕПЕРЬ – ПРОШЛИ УЖЕ ГОДЫ – НЕ МОГУ ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЕ РОССИИ БЕЗ ЭТОГО ТИХОГО УГОЛКА, СЛОВНО ЗДЕСЬ НАЧАЛОСЬ ТО, ЧТО ОДНАЖДЫ И УЖЕ НАВСЕГДА СВЯЗАЛО С РОДИНОЙ.

На Верхней Волге, между Костромой и Кинешмой, далеко в обе стороны лежит широкий плес. Изрезанный оврагами берег так высоко вознес над рекой березовую рощу, что ранним утром и на закате солнце освещает деревья снизу, отчего листья кажутся легкими и плывущими по небу, будто зеленые облака.

Облака плывут над Волгой, над старинным городком, в самом имени которого – Плес – шелестит река. Притихшие по косогорам, кривые, мощенные кое-где улицы не могут сдержать буйного цвета репейника и лебеды, густой зеленой стеной подступивших к старинным крашеным заборам. Домики с резными наличниками и геранями на окнах сплошь заросли сиренью, жасмином, шиповником. Кружевные водостоки, кованые флюгера на крышах, тяжелые якобы на вросших в землю воротах – все хранит тихий уют мирного бытия старинной русской провинции. Не найдешь теперь на нашей земле уголка, где жизнь остановилась бы в прошлом веке, не стала она и в Плесе, но любовное бережение старины – стиль жизни этого городка. Есть тому причины особые.

Историческую жизнь Плеса от рождения его дотошные краеведы могут собрать по малым крупицам, но невелик будет итог, хотя и восходит родословная городка к языческим курганным временам. История его скудна достоверными фактами, и драматическое смешивается здесь с забавным.

Достоверно известно, что в самом начале пятнадцатого столетия сын Дмитрия Донского повелел «рубить град Плесо» в качестве сторожевой русской крепости на Волге. В беспокойные годы нашествий ковали здесь из уральского железа знаменитые топоры, равно годные для ратных и мирных трудов; с ними ходили «воевать Казань» и ставить терема и храмы в окрестных землях. Молва ли, правда ли, а вспоминают здесь о знаменитом разбойнике, который «с шайкой подобных себе был ужасом для проезжающих, часто являясь неожиданно там, где его и не думали видеть. Но между делами своего ремесла изредка мешал разбойничье великодушие, способствовавшее величать его Иваном Фадеичем».

Простодушие стиля искупает сомнение в достоверности, к тому же и неоспоримым историям найдется в родословной Плеса свое место. Так, в славный 1812 год внес городок свою довольно своеобразную лепту. В Плес было, нынешним словом говоря, эвакуировано Московское театральное училище – событие, как вспоминают очевидцы, всполошившее городок пуще войны. Отчего, представить не трудно: жили тут тихо, богобоязненно, мужики ловили стерлядей, гнали лес в низовые губернии, ходили бечевой, бабы пряли лен, ткали холстину на продажу; в одной лавке торговали дегтем, пряниками, веревками, сахаром, колесами, а тут – балет!.. Сохранившийся документ не даст выдумать липшего: «Особенно удивляло то, что девушки подымали ноги в разные стороны, вертелись; бабы, которые посмелее, говорили: «Ах, матки мои, как их вертит нечистая сила, как она их подымает!» Некоторые из них плевали, крестились и читали про себя молитвы, другие же, остолбенев от удивления, стояли с разинутыми ртами. Через несколько времени жители города Плеса стали бегать от дома, занимаемого училищем, как от чумы; хозяин же его соглашался заплатить большие деньги за то, чтобы прекратили преподавание чертовой науки...»

Тут уж, чтобы закончить, самое место вспомнить об одном из плесских городничих. По какому-то странному стечению обстоятельств вступил он в должность бедным – буквально ни кола ни двора – дворянином. Но так ловко правил городом, что оставил наследникам несколько деревень с крепостными да капитальцу изрядно... Не припомним ли знакомца нашего давнего?! Да вот беда, говорят, не наезжал в эти места Николай Васильевич Гоголь...

Так проявляются потихоньку контуры жизни провинциального городка, которому «повезло» и в том, что в семидесятые годы обошла его стороной «чугунка»; за глухими лесами схоронились плесские холмы от промышленного бума.

Но если, прожив долгую жизнь, не оставил нам Плес величественных памятников зодчества, как волжские его соседи, и если летописи не припомнят против его имени событий особой государственной важности, какими знамениты окрестные города, то крепко и навсегда вписан Плес в историю отечественного искусства. Тут и разгадка, почему не тронут и так бережно храним облик Плеса того времени, когда царил здесь последний провинциальный российский век, когда обживать городок стали художники.

Первое путешествие Репина по здешним местам открыло ему. по собственному признанию, новый, спрятанный академическими шорами мир. Здесь зародилась в его искусстве тематика народной жизни, так мощно и блистательно прошедшая через все репинское творчество. Спутник Репина по этому путешествию Федор Васильев именно здесь почувствовал национальную тему в пейзаже. Юношу буквально потрясла выразительность здешней природы. Тогда он сумел сказать об этом в «Волжских лагунах» и с удивительной силой завершить в знаменитом «Мокром луге»... Здесь, в обозримых окрестностях Плеса, создавал Саврасов своих «Грачей» – картину, совершившую, как известно, переворот в русском пейзаже...

И все же ждали еще эта природа, земля, Волга и городок на зеленом берегу своего певца. Ждали художника, чьи картины обладают для нас такой завораживающей притягательной силой, что многим трудно представить себе русский пейзаж без этого тихого уголка нашей земли.

Говорить о том, что Левитан открыл Плес, а Плес открыл Левитана, стало уже общим местом. А между тем в судьбе художника, как и в судьбе маленького городка, им воспетого, произошло поистине чудо. И странно представить теперь, что чудо началось с разочарования.

Как горькая исповедь, почти отчаяние, звучит его письмо к Чехову: «Ждал я Волги, как источника сильных художественных впечатлений, а взамен этого она показалась мне настолько тоскливой и мертвой, что у меня заныло сердце и явилась мысль, не уехать ли обратно? И в самом деле, представьте себе следующий беспрерывный пейзаж: правый берег, нагорный, покрыт чахлыми кустарниками и, как лишаями, обрывами. Левый... сплошь залитые леса. И над всем этим серое небо и сильный ветер. Ну, просто смерть... Сижу и думаю, зачем я приехал? Не мог я разве дельно поработать под Москвою и не чувствовать себя одиноким и с глазу на глаз с громадным водным пространством, которое просто убить может...»

Вряд ли нужно винить в таком состоянии художника гнилую, промозглую весну и худое, дождливое лето, которые выдались на Волге в том 1887 году. Истинную причину тяжелого разочарования отыщем мы в тех же строках приведенного письма. Левитан говорит о «беспрерывном», «громадном пространстве», и это объясняет многое. До сих пор он знал и любил иную русскую природу. После интимного, камерного пейзажа Останкина, Звенигорода, с его мелкими формами, отчетливыми подробностями рельефа, эта почти космическая беспредельность, неоглядные пространства, уходящие за горизонт, подавили Левитана. С точки зрения психологии творчества объяснить такое состояние можно чувством растерянности, которое испытывает большой мастер перед неведомым, – ведь здесь стоят художественные задачи, ему еще не известные.

Не хочется думать теперь, что было бы, поддайся Левитан этому первому настроению и если бы победило смятение чувств, свойственное тонкой и нервной его натуре. Но победил художник.

Трудно представить, как жил, чувствовал, искал Левитан в эти дни первой своей плесской весны, но очень скоро вслед за отчаянным письмом Чехов получает другое: «Я никогда еще не любил так природу, не был так чуток к ней, никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя, так оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью».

Он уже сделал первый шаг к истине – полюбил.

Но не сумел еще коснуться истины. Для этого нужно перешагнуть барьер неуверенности: «Может ли быть что трагичнее, как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну... и не уметь, сознавая свое бессилие, выразить эти большие ощущения...»

Достаточно посмотреть этюды Левитана, писанные в его первую поездку на Волгу, чтобы увидеть, как сила любви к природе преодолевает неуверенность. Эти этюды – свидетельства состояния художника и его исканий. Иногда это несколькими мазками мгновенно схваченное освещение. Иногда кисть в каком-то неистовом порыве, экстазе ищет и находит ту широту, тот пространственный размах, который пугал, завораживал Левитана и который, как начинал он чувствовать, составляет самую суть, сердцевину этой природы.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.