Строка, оборванная пулей

Не зря мы дружбу берегли,

как пехотинцы берегут

метр

окровавленной земли,

когда его в боях берут.

Война развела и нашу ифлийскую троицу. Юра попал в одну часть, я — в другую, Семен остался в бригаде. Однако поэзия по-прежнему несла вместе с нами армейскую службу.

Едва ли не половину солдатской почты дивизионной многотиражки составляли стихи. Иногда неумелые, корявые, иногда расплющенные тяжеловесными штампами. Но подчас прорывалась такая чистота, искренность и страстность, которые иной раз перекрывают недостаток мастерства и поэтической культуры.

Как-то в избу редакции зашел сержант с трофейным аккордеоном.

— Песню придумал. Слова мои, музыка народная.

И запел.

Песня нам по-настоящему понравилась. И мы решили напечатать ее в дивизионке.

— Да я ж ее не писал, — рассмеялся сержант. — Если желаете, запишу и вышлю честь по чести полевой почтой либо через пункт сбора донесений.

Сделал ручкой и ушел.

Миновало несколько дней. Сержант молчит. Я отправился на поиски, хотя не знал его фамилии, знал только полк и батальон. Замполит батальона сразу сообразил, о ком речь.

— Как же, как же, был такой...

— Был?

— Прямое попадание. Ни сержанта, ни аккордеона... Так-то...

Редактор дивизионки тоже писал стихи. Днем — боевые, призывные, на первую полосу. Ночью — мягкие, лирические. Они частично шли на вторую полосу (третьей и четвертой дивизионке не полагалось), частично в толстую тетрадь. Редактор ее прятал в добротную полевую сумку, какие имелись только у кадровых командиров, получивших их еще до войны. И хотя редактор был кадровым, уважал дисциплину, однако из-за прямоты характера и вспыльчивости с начальством ие всегда ладил. Нередко он возвращался от начальства и нервно вышагивал по избе, длинноногий, в короткой шинели. Наборщики, зная крутой нрав редактора, в такие минуты не лезли с сокращениями, а у метранпажа все «становилось», как на макете.

Редактор сбрасывал шинель, шел в свою клетушку, где стоял радиоприемник, и... строчил стихи. Спустя час-другой он появлялся в нашей комнате, остывший, чуть смущенный, надевал шинель и найми меня:

— Пойдем пройдемся.