В Петербурге за Казанским собором была дешевая столовка для бедного люда. Главными ее приманками служили: репа, редька, капуста, картошка. Гороховые котлеты считались почти недосягаемой роскошью. Обед из двух блюд стоил сорок копеек. Теснота была страшная. Покуда дорвешься до свободного столика, стоишь, бывало, в очереди и за хлебом, и за посудой, и за какими - то жестяными талонами.

Репин уже седым стариком возлюбил эту убогую столовку. Как - то, когда мы стояли с ним в очереди за огурцами и кислой капустой, его увидел один из моих знакомых студентов.

- Кто это с тобой? - спросил он. Я ответил шепотом:

- Репин.

Он не поверил. И в самом деле, невозможно было представить себе, чтобы всемирно знаменитый художник, создатель «Бурлаков», «Запорожцев», «Не ждали», пришел бы в эти неказистые каморки, в такую толкотню и суету, за такой непритязательной снедью.

- Ну, это ты врешь, - сказал студент и, пробравшись к Илье Ефимовичу, бесцеремонно спросил:

- Правду ли говорят, что вы Репин? Репин насупился и глуховато сказал:

- Нет, у меня другая фамилия. Вообще во всем своем бытовом обиходе Репин был так обаятельно прост, что в поезде, например, его случайные спутники никогда не догадывались, что с ними едет такой большой человек; принимали его за кого - то другого. Кажется, в тринадцатом году, он предложил мне и художнику Бродскому поехать вместе с ним в Хельсинки осмотреть памятники, музеи и здания города. И хотя по возрасту мы могли бы быть его младшими детьми, а пожалуй, и внуками, он всю дорогу держался с нами на равной ноге, по - студенчески, и, помню, сильно рассердился на меня, когда я сделал попытку нести за ним его тяжелый саквояж. Он вообще не любил, чтобы ему угождали и каким бы то ни было образом выделяли его из числа прочих людей.

В Хельсинки, в национальной галерее «Атенеум», Репин ненасытно глядел на картины Эдельфельда, Ярнфельда, Галлена, и никому из посетителей, чинно бродивших по залам, не пришло в голову, что этот экспансивный старик, который восторженно жестикулирует перед какой - то деревянной скульптурой, изображающей группу крестьян, - один из величайших мастеров мирового искусства.

Так легко и свободно сбрасывал он с себя всю свою славу.

Когда один из его почитателей прислал ему горячее письмо, выражавшее восторг перед его дарованием, Репин в ответном письме поспешил отказаться от его дифирамбов. «Вы знаете, какой я простой, обыкновенный человек, - написал он своему почитателю, - а Вы ставите меня на такой грандиозный пьедестал, что если бы я взлез на него, Вы сами расхохотались бы, увидев мою заурядную фигуру, вскарабкавшуюся так высоко».

Никаких пьедесталов, быть на равной ноге со всеми другими людьми, ничем не выделяться из толпы - эта черта Репина удивила меня, едва только я познакомился с ним.

А познакомился я с Ильей Ефимовичем около полувека назад в дачном поселке Куоккала, который ныне называется Репино.

Знакомство наше было тоже чрезвычайно характерно для его изумительной скромности.

Один из мелких петербургских журналистов написал мне письмо по какому - то ничтожному поводу и, встретив Репина на Финляндском вокзале, не постеснялся обратиться к нему с просьбой, чтобы он передал мне это письмо тотчас же по приезде в Куоккалу. Репин не увидел в этом ничего для себя унизительного и, сойдя с поезда, по дороге в «Пенаты» поднялся ко мне по крутой ненадежной лестнице на тот пыльный нетопленый чердак, где было мое жилье, и вручил мне, безвестному юнцу - литератору, послание разбитного газетчика, считая такой поступок в порядке вещей.

Он до такой степени ненавидел всякое зазнайство и чванство, что порою впадал даже в противоположную крайность. Так, например, он упрямо настаивал и в разговорах и в письмах, что он всего только труженик, не одаренный никакими талантами, и что сильно ошибаются те, кто видит в нем большого художника. Теперь, читая его письма к друзьям, опубликованные в последнее время, я на каждом шагу нахожу проявления такой же чрезмерной, немыслимой скромности великого мастера, которая, помню, в первые годы моего общения с ним сильно смущала меня.

Например, художнику Поленову 28 февраля 1899 года он пишет:

«Тебе ведь известна моя бездарность... Сколько надо времени мне, чтобы чего - нибудь добиться, и сколько издыханий, чтобы что - нибудь, хотя разумное, одолеть... докорпеть...»

И еще раньше - Черткову в 1891 году - о своих встречах с Львом Николаевичем Толстым: «Я вылепил его бюст, только бюст скульптора Гинзбурга гораздо лучше моего».

Когда в 1881 году он написал портрет композитора Мусоргского, Стасов приветствовал это великое произведение искусства восторженной газетной статьей. Между тем в это самое время на выставке передвижников появилась картина Сурикова «Утро стрелецкой казни», о которой Стасов не промолвил ни слова.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.