– Ну какой вы к черту футурист! – говорил он ласково Маяковскому. – Вы же матерый реалист! Я должен писать ваш портрет.

В устах Репина было это высшим расположением к человеку: он любил писать тех, кого любил. Такими людьми любовался Репин страстно, с нескрываемым наслаждением. Бывало, прикатит в «Пенаты» на велосипеде молодой Куприн, сядет тихо в дальнем уголке гостиной и, глядя умными, чуть раскосыми глазами, слушает маститых. Тут Горький, впервые читающий пьесу «Дети солнца», величественный, похожий на библейского пророка Стасов, красавица и умница Мария Федоровна Андреева, именитые художники, ученые с мировой славой, а Репин, прищурившись по обыкновению, сверкая быстрыми молодыми глазами, с обожанием смотрит на тишайшего Куприна. Кажется он художнику похожим на молодого Вакха: «Какая силища, какая мускулатура! Такие формы бицепсов и дельт не спрятать под рубашкой!» И будущая модель уже видится ему на холсте.

Бывало, не выдерживал он этого внутреннего напора, извинившись перед гостями, тащил модель в мастерскую и тут же принимался писать.

Об удивительном этом явлении оставлено современниками множество свидетельств. Удивительном – потому что процесс, который числим мы по традиции великим таинством, становился откровением для всех, кому посчастливилось видеть Репина в мастерской во время работы. Здесь был весь мастер – с его страстностью, темпераментом, какой-то особенной, ему одному свойственной любовью к натуре, к пластическому ее воплощению. Словно шпагу из ножен, выхватывал он кисть. И кисти у него были единственные в своем роде, «репинские» – широкие, щетинные, на длиннющих аршинных черенках. Палитра лежала на полу, он придерживал ее ногой, когда нагибался, чтобы взять краску. Краски смешивал, не глядя на них, точно знал палитру наизусть, как музыкант клавиатуру. Как в барабан, ударял он кистью в свой «репинский» крупнозернистый холст, и, как барабан в оркестре, холст гудел от этого страстного, темпераментного напора.

Стремительный фейерверк мастерства поражал еще и потому, что с первого сеанса, в подмалевке, был точно схвачен характер...

Так рождалась в «Пенатах» галерея знаменитых репинских портретов – Горький, Серов, Леонид Андреев, Короленко, академик Павлов, Бехтерев... И все же глубоко заблуждались те, кто, будучи свидетелем подобных сеансов, полагал, что легкость, кажущийся бравурным артистизм даны мастеру «милостью божьей». Единственное, пожалуй, что таила от постороннего взгляда открытая репинская натура, был каждодневный тяжкий труд. Несмотря на неизбывный свой оптимизм, Репин говорил, что прикован к искусству, как каторжник к тачке. Только из случайных обмолвок в интимной переписке знаем мы, какой ценой давалось искусство этому художнику. Случалось, работал он до обмороков. Месяцы, годы, бывало, и десятилетия, бился над одним замыслом: писал, переписывал, бросал, чтобы снова начать...

В одну из зим, когда все в «Пенатах» пронизано ослепительным, будто граненым хрустальным светом, приехал к Репину Федор Иванович Шаляпин.

Любил Репин великого артиста безмерно, знакомство их было давним, а о модели своей знал он, кажется, все, что нужно, чтобы постичь глубину образа. Острым глазом художника отметил «горделивую осанку, жесты и поступь вельможи екатерининских времен», которыми так естественно владел «этот пролетарий, сын казанского сапожника ». Быть может, никогда еще не был мастер так подготовлен к портрету...

Неделю, по многу часов ежедневно, позировал Шаляпин. Несколько раз менял Репин композицию, искал одну-единственную; снова и снова прописывал фигуру, фон, добивался внутреннего сходства, но соскребал написанное и опять писал. Почти год дорабатывал портрет после отъезда Шаляпина; в белые ночи работал до утренних зорь. Кажется, закончил, но доволен не был, и только поддавшись уговорам (что случалось с ним крайне редко), отослал на выставку... и забрал в мастерскую. Еще два года труда, тяжелого, до изнеможения. А однажды утром поднялся в мастерскую... и записал холст другим сюжетом.

Горькая, невосполнимая потеря для русского искусства, но как точно и ярко говорит это о бескомпромиссной взыскательности мастера! И, перебирая теперь в памяти «пенатские» годы Репина, мы так близко, словно вплотную, приближаемся к повседневной его жизни и творчеству, что можем видеть и то, чего никогда не увидели бы в музеях один на один перед его картинами. Не тем ли и дороги нам «пенаты» великих творцов русской культуры?..

Вполне возможно, что при такой колоссальной и всепоглощающей работе, обилии оставленного от «пенатских» лет художественного наследства может сложиться впечатление, что вся жизнь Репина здесь заполнена была исключительно живописью. Но при всей убедительности подобных примеров – а к этому разряду придется отнести едва ли не каждую большую работу мастера – это будет одностороннее впечатление. Личность Репина, его темперамент и убеждения не могли вместиться в границы одного только искусства. Это обстоятельство определяло жизнь художника и весь быт в «Пенатах».

Став домом, известным всей России, «Пенаты» никогда не походили на барскую усадьбу. Не потому только, что рожден был хозяин в семье малограмотного военного поселенца, учился на медные деньги, а демократические его убеждения произросли на почве народной. В силу глубоко личных качеств, став и всемирно известным художником, не мог Репин оставаться наблюдателем и, хотя и блестящим, но только выразителем жизни народа. Практическая философия, духовные его стремления простирались дальше служения искусству. Потому и дом этот, будучи святилищем Аполлона, столь же действенно выполнял и другую миссию – народного университета.

Народным университетом называли «Пенаты» без тени иронии. Лекции для народа читали здесь блистательные представители русской науки и культуры. Впрочем, трудно назвать лекциями в строгом смысле доверительные беседы и жаркие диспуты, в результате которых знания усваивались слушателями как опыт собственной жизни. Аудитория, состоявшая из крестьян, мастеровых, железнодорожных рабочих, постигала здесь основы экономики, научного ведения сельского хозяйства, литературы, искусства. Можно представить, каков был и общественный характер лекций, если песни, бурные, страстные речи, переходившие – особенно в предреволюционные годы – в стихийные митинги, заключали обычно эти «воскресные чтения». Рассказывают, что донесения местного исправника, добросовестно составляемые по долгу службы, минуя губернскую субординацию, Шли прямо в Петербург. А когда «в терновом венке революции» грянул год, предреченный поэтом в этом доме, в «Пенаты» он пришел ожидаемым праздником. «Слава! Слава! – писал Репин. – Русский народ удивил весь мир... Дай бог быть достойным и удержать то, что добыто народом!»

Здесь, на этой поре, должны мы раскрыть другую, трагическую, страницу репинской жизни. Да и как, если не трагедией, назвать то, что человек, всегда к сердцу принимавший судьбы России, чувствовавший и переживавший народную жизнь, как свою собственную, оказался оторванным от народа и Родины в их судьбоносные дни? Но, оказавшись за чертой тогдашней границы, этот русский человек не разделил участи многих, не стал озлобленным эмигрантом, несмотря даже на более чем решительно настроенное окружение. Стоит перечесть репинские письма последних лет, чтобы понять, глубоко почувствовать, что все эти годы, несмотря на европейскую и мировую славу, художник жил только мыслями о России. Старый этот человек не мог, по свидетельству очевидцев, скрыть переполнявшей его радости, когда слушал московское радио или получал письма из Москвы. Но так же не скрывал он горькой своей тоски, иногда до слез, читая и по многу раз перечитывая письма близких друзей, оказавшихся, как и он, не на Родине. «Тоска здесь, – писал ему Куприн. – Знаете ли, чего мне не хватает? Это двух-трех минут разговора с половым из Любимовского уезда, с зарайским извозчиком, с тульским банщиком, с володимирским плотником, с мищевским каменщиком. Я изнемогаю без русского языка!..»

До боли, до сердечного волнения тяжело читать эти негромкие, но исполненные щемящей тоски и неизбывной горечи слова одного русского к другому. Что чувствовал Репин, читая эти строки, постигаешь с пронзительной остротой, глядя на автопортрет, написанный в «Пенатах» в те годы. Стоит только вспомнить автопортреты прежних лет, чтобы увидеть в этом трагизм одиночества.

А кроме работы, не было и не могло быть для него иного средства превозмочь страшную эту болезнь. Ничего, кроме служения русскому искусству, которому он отдавал себя свято и истово многие десятилетия и не изменил до последнего дня.

Отныне работа была для него обретением Родины. Только теперь каждый день у мольберта равен подвигу. Правая рука не повиновалась художнику – он писал левой; не было сил держать палитру – он привязывал ее ремнями к поясу. Казалось бы, что может быть для мастера страшнее физической немощи, но волей и преданностью искусству он побеждал этот недуг.

В мыслях все чаще обращался Репин к Волге, к русским просторам, к истории Отечества своего. Совершив за долгую жизнь гигантский труд во имя России, к концу понял он, что не сказал о ней всего, что мог и должен был сказать. Это невысказанное давало, казалось, силы теперь, просилось на огромный приготовленный в' мастерской холст. «Признаюсь вам, что я опять взялся за Запорожье!» – пишет он старинному другу, когда задумал и начал лебединую свою песню – «Гопак». Должны были в ней, по замыслу художника, выплеснуться бурным потоком непобедимые жизненные силы народа, неизбывный его оптимизм, вся мощь России – той России, которую «бык не сжует и собаки не сожрут!»...

Писал он с тем упоением страсти, которое в прежние годы только ему и было по плечу. Но, творя этот труд в полном напряжении духовных и физических сил, чувствовал мастер не «тяжесть лет преклонных», а то, над чем не властны ни воля, ни любовь. Чувствовал, что «надо... окунуться в светлые воды Днепра, пронестись через шумные, грозные пороги стрелой, потом пройти пешком до Сечи, упасть и поклониться матери Сечи до земли. Только после того можно писать картину не холодеющей и слабой, а сильной и уверенной рукой...»

Только после того, как окунешься в воды живительного ключа, зовущегося народной жизнью...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.