Справка о весне и любви

- Ну? Смотри, вот гадина! - Да ведь убытки были бы.

- Плевать, не погуляем.

- Гуляй, семь часов работаешь.

- Это не то, во - всю надо.

Ваня бледнел, вытягивался и чуть не ежедневно видел новое, неожиданное и шире раскрывал глаза. Не так давно ему казалось, что в цехе все одинаковы, одни знают больше, другие меньше, третьи совсем мало; одни умеют работать, другие еще не умеют, - только и разницы. Слова о том, будто на фабрике идет борьба, казались ему выдуманными. Люди работают и все, какая тут борьба? А за дни пасхи и половодья он убедился, что вокруг него люди разно относятся к работе, и к товарищам, и к фабрике, и ко всем фабрикам, что это накладывает отпечаток на работу, что это и есть борьба. Он глубже проникал в поступки окружающих, быстрей находил нужные слова и часто говорил самому себе:

- Приглядывайся, не все кошки серы.

В эту пору пришло второе письмо Маруси. Он ждал его и надеялся, что в нем будут мысли, от которых окружающее станет еще яснее, но оно заставило его развести руками: «Что за черт?» Маруся еще пространнее писала о том, что вот он не явился проводить ее, не соберется проведать ее в колхозе, что, стало быть, у него нет желания делать это, а раз нет желания, значит, он не любит ее, кабы любил, нашлись бы время и желание, но он играл с нею, вот и отговаривается прогулами, наводнением. Можно подумать, он один заменяет в цехе всех прогульщиков и рукой отводит от фабрики реку.

Ваня читал письмо, вертел его и чувствовал, что чего - то лишается, что его кто - то как бы обкрадывает, что ему может быть зря мерещилась в проходящих девушках Маруся, та самая, которая однажды так замечательно объяснила ему, чем отличается человек от самого умного животного. Его охватило чувство неприязни к ней.

- Ох, не проводил, ох, не приехал, - вслух передразнил он ее. - Может вам, барышня, хочется, чтобы я ради вас прогульщиком стал, чтоб вы потом могли при случае щеголять: «Ах, мой Ваня был так влюблен в меня, что прогулял, когда на фабрике прорывом пахло». А вот и не прогулял, и к черту, к черту, раз у вас такая тонкая игра!

Он сложил письмо и написал на обороте:

«Это написано не мне. Если с самого начала так ломаются и носятся с собою, то что же будет дальше? В каком комсомоле обучают этому? На словах одно, на деле другое».

Ваня потер лоб и приписал:

«Прорыву мы зубы выбьем, а что у меня прорыв вышел, так я рад. Все сразу открылось. Ничего между нами не было, а что и было, так одна пыль».

Его лихорадило от досады и жалости. Он робел, он долго не мог признаться Марусе в любви, а вышла, в общем, какая - то канитель. Он оттеснил подступавшую к горлу горечь, со злостью надел приготовленную для поездки к Марусе рубаху и заказным отправил ей письмо обратно.

«Вот и точка, вот и точка», - раз за разом бормотал он, и все, что мешало ему повторять эти слова, раздражало его. На фабрике он ко всем придирался, порывисто и даже грубо отвечал на вопросы, а дома рычал, будто мать была виновата во всем, будто она сделала Марусю худшей, чем она была или должна была быть. Ему часто казалось, что в цехе его не ценят, в ячейке не замечают, а мать чувствует, что произошло у него, и рассыпается перед ним, как перед маленьким, глупыми словами.

Но однажды раздражение притаилось и стихло в нем. Случилось это так: он от тоски сел за книгу, в которой за год с трудом осилил несколько страниц, раскрыл ее и удивился: в ней ничего непонятного не было. Он начал читать страницу за страницей, растерял мысли о себе и вспыхнул: «Почему мне раньше эта книга казалась такой трудной?»

С этого дня он реже думал о Марусе, чаще и дольше читал, но ему не раз казалось, что за книгой сидит и понимает ее кто - то другой, он же, Ваня Филиппов, по - прежнему без дела болтается в ячейке, в фабкоме, в клубе, все такой же ленивый, притворяющийся знающим, развитым. И на очередном собрании ячейки вышло так, будто взял слово и говорил не он, до того неожиданны и крепки были его предложения. Один из товарищей сказал ему:

- А похоже, из тебя выйдет не парень, а красота. При перевыборах обязательно выдвинем в бюро...

Тут же следом произошло еще одно событие: в библиотеке Ване подвернулась книжка о том, чем отличается человек от животных; он с жадностью прочитал ее и убедился, что Маруся чуть ли не слово в слово говорила ему из этой книги. Это почти оскорбило его: от разговора о человеке и животных Маруся стала в его глазах особенной, а, оказывается, она зазубрила прочитанное, она позолотила себя, чужими мыслями и словами. Он даже фыркнул и с неприязнью сказал:

- Граммофонила, а я, дурак, уши развесил... В эти дни пришло третье письмо Маруси. В нем не было выкриков и рассуждений. Она называла его Ванюком, зливой хрюшкой, кипящим самоваром и доказывала, что он глупый и не понял ее. Она испытывала его, испытывала их любовь. Разве это плохо? А он, чудак, додумался, будто она говорит одно, а хочет другого. Но вот она приедет в город, они вновь будут бродить - «как тогда, помнишь?» - она все объяснит ему, а пока, хотя он и кипящий самовар, целует его.