Спорт? Наука? Искусство?

— Это давний спор. Лет десять назад один из моих приятелей попросил написать как раз об этом статью. Я отказывался. Он ждал-ждал, и я вынужден был ее написать. Я доказывал в ней, что шахматы — это не наука, а спорт. Но если удалось создать партию и она живет — это искусство.

Я тогда был искренним, поэтому не стыжусь этой статьи и сейчас. Но все-таки шахматы — это интеллектуальный спорт. А если говорить еще точнее — это математическая игра. Но игра в более широком смысле этого слова, в том смысле, как понимают ее математики-кибернетики. Для них ведь и управление заводом или отраслью хозяйства — игра. И наша работа и военное дело — тоже. Клод Шенон, который в 1950 году предложил «обучить» ЭВМ игре в шахматы...

Но меня сейчас интересует не Клод Шенон — сам Ботвинник. Тот самый Ботвинник, что 14-летним пионером победил знаменитого Капабланку, а потом долгие годы был первым шахматистом мира. Тот самый Ботвинник, который в 56 лет, уже вроде бы совсем отойдя от шахмат, вдруг победил Ларсена, самый крепкий камешек для нынешних советских шахматистов. В чем причина такого спортивного долголетия? В чем причина такой долголетней любви к спорту? Ведь все вершины, которые можно было покорить, он покорил, теперь они позади, их штурмуют другие, а ему, казалось бы, остается легкий путь в долину. В чем причина того, что старый лев вдруг неожиданно решил показать зубы?

— Михаил Моисеевич, — спрашиваю я, — за что вы любите шахматы?

— Получаешь удовлетворение, когда у тебя работает голова.

— Ну, а удовлетворение честолюбия, когда побеждаешь?

— Побеждаешь — радуешься. Проигрываешь — досадуешь на себя за ошибку. Это естественно, но не в том суть...

— Двадцать лет назад в Москве вы впервые стали чемпионом мира. Какие чувства в то время испытывали? Помните их?

— Конечно. Главное — смущение. Почему-то шахматная федерация решила тогда увенчать чемпиона лавровым венком. Это не было нашей, шахматной, традицией. Я стоял как вкопанный. После мне сказали, что я великолепно держался. Оказывается, ритуалом было предусмотрено, что венок снимают те, кто его и надел, а не сам чемпион.

— Ну, а ощущение победы? Неужели она не волновала?

— Для меня победа не была неожиданностью. Я знал в to время, что являюсь сильнейшим в мире. Мои соперники придерживались иного мнения, и я доказал, что они ошибаются...

— Рассказывают. — решил я блеснуть своей шахматной эрудицией, — что когда перед войной ведущих гроссмейстеров мира спросили, кто самый сильный шахматист планеты, каждый назвал себя, а на второе место все поставили вас, признавая вашу силу...

— Такого опроса не было. Это анекдот. А вот Алехин еще в 1936 году, кажется, в «Манчестер гардиан» писал: «Ботвинник имеет все качества стать чемпионом мира. У него есть чувство опасности». Он это выделил. У меня был другой критерий: с 1941 года за семь лет я не проиграл ни одного крупного международного или всесоюзного турнира. Значит, в то время я был сильнейшим...

— А чем тогда объяснить, — решился я на щекотливый вопрос, — что вы уступили звание чемпиона Талю и Петросяну?

— Как шахматист я развивался в иное время. Я хорошо знал своих сверстников. Их слабые и сильные стороны. Поэтому сражаться с ними мне было легче. Став чемпионом мира, я уже меньше времени уделял шахматам, больше — науке. А в это время выросло новое поколение гроссмейстеров, своеобразных по манере. И я их не знал.

Таль очень эксцентричен в игре. Поначалу это обеспечивало ему победы. Потом его изучили, поняли, к нему приспособились. Он стал не так опасен. Неверно, что он стал хуже играть. Просто его манера уже не в диковинку.

Петросян, пожалуй, самый неудобный соперник. Это редкий тип шахматиста. Он не стремится к активности, а парализует замыслы противника. Я не успел приспособиться к нему, перековаться. В пожилом возрасте человек не имеет возможности перестроиться. Он консервативен. Подвержен инерции. Но мне кажется, что с такой манерой игры и самому Петросяну будет трудно. К ней можно подобрать ключи...

— Вы сказали о возрасте. Когда наступает расцвет шахматного дарования?

— Самые лучшие результаты шахматист показывает между тридцатью и сорока годами. По-моему, в это время мозг наиболее плодотворно работает. Мастер достаточно зрел, чтобы много знать. И достаточно молод, чтоб иметь хорошую спортивную форму, необходимую для трудных поединков.

— Тогда вы противоречите сами себе. Фишер еще не достиг оптимального, по вашей теории, возраста, а вы все-таки высоко его цените. Самому вам более пятидесяти шести, а на Балеарских островах и в Монако вы выступили отлично. К тому же многие ученые делают научные открытия в очень зрелом возрасте.