Всю жизнь Манфред Штимме преподавал историю — науку точных дат и имевших место событий. Со временем он стал замечать, что многие даты из учебников исчезают, а события предстают в каком-то странном толковании. И всякий раз, перелистывая новый учебник, он лишь мрачно ухмылялся. Затем Штимме был призван в армию и отправлен на Восточный фронт офицером интендантской службы. Жил он в маленьком украинском поселке, на окраине, в небольшом деревянном доме, стоявшем на высоком каменном фундаменте. Во дворе темнел мшистый сруб колодца. По утрам Штимме слышал, как скрипел изъеденный цепью деревянный барабан. Тяжелая цепь, туго подрагивая, наматывалась на него, и хозяйка, ловко подхватив полное ведро, переливала воду в большой чугунный казан. Затем она ставила пустое ведро в круглую лунку в многослойной наледи на срубе, а цепь, словно обессилев, еще долго мягко покачивалась. Штимме задергивал пыльную занавеску, отходил от мутного окна и, трудно сопя, начинал натягивать сапоги, проклиная эту обувь, к которой не привыкли его уставшие штатские ноги.

Хозяйку, широкоскулую, с поблекшим лицом женщину, звали Варварой. Когда она говорила, под вялой, сухой губой странно для ее деревенского лица поблескивал металлический зуб. Прежде она работала в школе уборщицей. Жила вдвоем с одиннадцатилетней дочерью Лидкой, конопатой и быстрой, лихо бегавшей босиком в любую погоду. Штимме занимал у них одну комнату. Его вполне устраивала угрюмая и демонстративная молчаливость хозяйки, хлопотавшей у глиняной плиты, от которой пахло распаренной картофельной кожурой и горьковатым дымом сырых, лениво горевших поленьев.

Штимме не испытывал к Варваре и ее дочери ни симпатии, ни неприязни. Он считал необязательным для себя уточнять свое отношение к ним, тем более, что не надеялся понять и быть понятым.

Он видел, как, сидя на табурете и расставив ноги, Варвара чистила в подол, прикрытый слинявшим фартуком, свеклу. Широкий, сделанный из обломка косы нож с красными медными заклепками на черной эбонитовой ручке, словно живой, без ее участия гладко снимал длинную ленту кожуры. Короткие красные пальцы Варвары с сухими черными трещинами у ногтей механически поворачивали свеклу под тонкое лезвие слабое пламя сквозь дырочки в печной дверце бросало на ее задумчивое лицо неяркие медленные тени.

В такие минуты Штимме почему-то вспоминались записки Вильгельма де Рубруквиса — монаха ордена миноритов, посетившего семь веков назад страну древних монголов. И, глядя на Варвару, ему виделись ночные стойбища в сухой, пыльной степи. У высоких костров, поджав короткие ноги, сидели скуластые широколицые женщины в штанах из выделанных кож. Пламя бросало мягкие желтые отсветы на их лоснящиеся лбы и скулы, тонко играло на тяжелых браслетах-запястьях хеттских мастеров. Из черной густо-звездной ночи ветер приносил запах жухлых трав, смешанный с запахами сочно изжаренного в углях мяса, мутный дух конского пота, тоскливый волчий вой и гулкий топот игривых кобылиц...

Но Варвара об этом ничего не знала. Она думала о том, что в старой наволочке осталось килограмма два — не больше — муки, что под отяжелевшим к этой поре мокрым снегом лежит пустая, без озими, земля, что засевать ее нечем и некому. Думала она о войне, о немцах, о своем постояльце, к которому тяжело и молча присматривалась. Вел он себя спокойно. По утрам говорил «доброе утро», а возвращаясь в сумерки, произносил «добрый вечер».

«Не признает за людей, боров», — оценивала она замкнутость Штимме, а в душе была рада, что ей достался такой тихий.

Со временем поселок стал далеким тылом. В нем жило несколько тыловых офицеров. Солдаты же размещались в бараках за элеватором при товарной станции, километрах в трех отсюда. Война, верша свое дело, рвалась дальше на восток. Тревожнее и тревожнее спала по ночам Варвара.

Ей снилась школа. Кривой дед Фаддей, ходивший по коридорам и вызванивавший двуязычным колокольчиком начало и конец перемен; Лидка, прибегавшая во время перемены к ней в темную школьную кладовочку позавтракать. В кладовке пахло пропаренными вениками, мокрыми тряпками и керосином, которым Варвара протирала полы. Иной раз ей снилась Лидка грудным ребенком. Варвара схватывалась: ей казалось, что младенец выпал из люльки. Просыпалась и лежала с открытыми глазами, слушая ровное, глубокое дыхание дочери. «Что ей? — думала Варвара в эти бессонные часы, выпростав из-под пестрого лоскутного одеяла тяжелые рыхлые руки. — Дите». И уже перед рассветом засыпала. Но сперва осторожно прислушивалась к ленивым шагам патрулей на улице, к их непонятным коротким разговорам и к беспричинному, как ей казалось, смеху. Немцы мыслились ей непонятными существами, пришедшими из другого времени и неживого мира — из выдумки или из давней сказки' про варнаков и супостатов, творивших только зло.

Тенькала о наружный железный подоконник сосулька, выдоенная за день потеплевшим апрельским солнцем. И Варвара поворачивалась на бок, возвращаясь к своим снам о небогатой, однообразной, но мирной довоенной жизни.

Однажды утром она, сварив по обыкновению для Штимме кофе (это была его единственная просьба), споткнулась о порог у самой его комнаты, уронив поднос с бутербродами и сопевшим кофейником, из-под крышки которого пузырилась коричневая пряная пена. Чувствуя от страха пустоту и холод в животе, она ждала чего-то невероятного, потому что когда Штимме, подняв кофейник и поднос, выпрямился, он увидел закрытые глаза Варвары и росинки пота на переносье. А в углу за всем наблюдала волчонком Лидка.

— Вы не волнуйтесь, — сказал он. — Ничего не произошло. — Затем, круто повернувшись, взял фуражку и быстро вышел из дому.

То, что он проделал вечером, смутило его, вызвало внутреннюю скептическую улыбку, но все-таки он это сделал: настоял в этот раз, чтобы Варвара и ее дочь сели с ним ужинать. Нелепость положения была очевидна для всех троих. Ели молча.

И вдруг Варвара, сперва поджав раздумчиво губы, произнесла хриплым падающим голосом:

— Чего придумали! — Она кивнула на стол. — Покаяться загодя или грех отмолить?

Он понял.

— Лично я в отношении с вами и с иными вашими соотечественниками не погрешил против своей совести. Лично я, — проговорил Штимме.

— Значит, в своих не верите? И в чужих не верите! Тогда в кого же? — Появившаяся вдруг злая улыбка тревожно дрожала на лице Варвары. А сама она думала: «Боже! Дура, чего на рожон лезу?»

Лидка, едва улавливавшая суть их разговора, сосредоточенно жевала жесткую колбасу и беспокойными глазами смотрела то на мать, то на немца, то на перочинный ножичек в его толстых розовых пальцах. Такой ножичек со множеством непонятных приспособлений Лидка видела впервые, и ей очень хотелось подержать его в руках.

— Вы не боитесь говорить это мне? — Он наклонился к ней через стол, едва не задев грудью стакан с чаем. И Варвара увидела под распахнутым кителем белую, тончайшего полотна рубашку. «Лидке бы такого материала на блузочку», — успела подумать она.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.