Соседи

... Шурка хотел жить на шахте по - московски, по - городскому.

До мобилизации на уголь он работал на «Серпе и молоте». Сияющие огни Парка культуры и отдыха, цирк Шапито, праздничное скольжение лодок по Москва - реке - эти саднящие, колючие воспоминания шевелились в груди лесогона. Там была жизнь, там была культура, а сюда, в Огаревку, он не решился даже привезти из Москвы новый костюм, - для чего?.. Еще стащут!

Из деревянного, промерзающего зимой барака они перебрались в белое каменное общежитие. На шахте построили столовую и баню, разбили парк.

Все это как - то не задело глубоко шуркиного бытия. По-прежнему он и Брук чувствовали себя временными людьми, валились на постель в спецовках, не читали книг и газет.

Но все - таки надо было как - то украсить жизнь.

Деревенские девушки шахты украшали свои койки дубовыми ветками. Шурка Федосин купил портреты Горького и Муклевича, картину взятия Зимнего дворца, автопортрет французского художника Давида и отрывной календарь за 1932 год и густо завесил уголок стены над своей койкой. Тут же висел фотографический снимок Полинки, девки вертлявой и наглой, смуглой лицом, лихой частушечницы.

Сегодня она должна была придти из деревни в парк.

... У Брука дело грозило затянуться на всю ночь. Не по его ли вине стоит механизированная лава?

В моторе сработались подшипники, опустился ротор, - надо вытаскивать тяжелую машину на поверхность.

В девять часов в шахтном клубе у стола, покрытого кумачом, одиноко сидел пропагандист из района - докладчик об итогах Седьмой конференции и задачах комсомола рудника. Положив худые локти на портфель, он смотрел, как заходили и уходили ребята.

Брук - заправила и организатор - не появлялся.

Культпроп Сперанский в неподпоясанной, расстегнутой старой юнгштурмовке и с ореховой тростью в руке уныло бродил по пустой сцене.

Стоял крепкий погожий августовский день, и ухание мяча доносилось с волейбольной площадки.

«Отвечает за конференцию Брук, - думал пропагандист, - я своё дело выполнил, я доклад подготовил, а если они срывают...»

Шурка Федосин, успевший расчесать ежастые свои волосы на прямой пробор, заглянул в клуб, почуял холодную пустоту, увидел плечи скучающего пропагандиста и немедленно смылся.

Клуб стоял в парке. Так называли на шахте отгороженный забором кусок поля с невытоптанной сухой травой, ровными дорожками, волейбольной площадкой и круглой открытой, беседкой в центре. В беседке можно было взять со стола газеты «Московская кочегарка», «Крокодил» или сыграть партию в шашки.

На зло скряге - природе, не подарившей этому уголку ни одного деревца, комсомольцы, воодушевленные маленьким Клюевым - секретарем партячейки, - прорыли в парке глубокий котлован и соединили с каналом, по которому бежала шахтная вода. Соорудив подобие плотины, они подняли уровень воды в канале, и широкая лента «настоящей реки» опоясала парк. Вдоль берега посадили сосны.

Право, это была недурная затея: плавать летом, скользить на коньках зимой. В парк вечерами собиралась вся шахтерская и колхозная молодежь. Даже однообразные техпропские фильмы, которые провертывались «всухую» (без музыки), - даже они привлекли в парк сотни людей, жадных до зрелищ и красок.

- Эх, показали б какой роман... или комедию.

Недоставало одного - двух затейников, чтобы посадить в беседке самодеятельный оркестр (такой был на шахте), развернуть цепи массовой пляски, организовать песню, читку, соревнование, игру. Недоставало живого организатора, который бы от пляски и песни сумел перейти к политической беседе, унылый пропагандист сидел в пустом зале, дожидаясь десяти часов. После этого срока он чувствовал себя вправе покинуть клуб.