Мы сидели на мягких, покрытых затейливыми узорами кошмах и пили из круглых пиал светло-зеленый терпкий чай — в Ашхабаде пьют только такой. Клычмурат Атаев показывал мне народные туркменские серебряные украшения и рассказывал о себе.

— У меня редкое имя, — говорил он. — Клычмурат — это окровавленная сабля. Я родился в седле, мои родители были еще кочевниками, пуповину перерезали саблей, вот и назвали в память об этом...

Фантастический по нашему времени рассказ дополняло разложенное передо мной серебро: массивные литые браслеты, закрывающие руку чуть ли не до локтя, тяжелые нагрудные пластины, очень крупные, даже по сравнению со скифским золотом и бурятской чеканкой, — они предназначались для всадников. Даже в приглушенном свете комнаты они сохраняли свою праздничную нарядность: на матовом фоне серебра вспыхивали оранжевые искры сердоликов, позванивали, ударяясь друг о друга, многочисленные подвески. Коллекция Клычмурата — его гордость. Чтобы собрать ее, он, хромая (еще мальчишкой попал в ареал ашхабадского землетрясения), обошел и объехал все кишлаки республики. Мастера были стары и не открывали своих секретов случайным людям; к некоторым приходилось ходить неделями, прежде чем они показывали работы. А чтобы они говорили с ним, как с равным, Клычмурат сам выучился и ювелирному делу, и гончарному, и даже вязанию. Не только для себя собирал он в первую очередь уникальное серебро: Атаев — ответственный за прикладное искусство в Художественном фонде Туркмении, и его коллекции — образцы для работ будущих мастерских.

Стремясь доказать, что народное творчество по-прежнему живо в республике, Атаев повел меня на рынок, многоцветный, пестрый, словно из сказок «Тысячи и одной ночи». Там жарили шашлыки, там, сторонясь людской суеты, надменно выступали верблюды, там продавали шапки и вязаные рукавицы, нарядные шелковые и бархатные национальные одежды, там чинными рядами сидели ювелиры. И там, среди ярких тканей, красных, как закат, и зеленых, как трава, цвета зрелой малины и спеющей сливы, среди прихотливых орнаментов ковров, вышивок и монументального великолепия серебряных украшений, я как бы заново увидела и поняла произведения молодых туркменских живописцев, ради которых я приехала из Москвы. Величавую торжественность полотен Мамеда Мамедова, яркость и колористическую смелость Дурды Байрамова, переплетающиеся, напевно бегущие ритмы узоров «Легенды» Иззата Клычева...

Когда размышляешь о живописи русской, грузинской, голландской, многое объясняют традиции, преемственность. В Туркмении — сложнее. И живопись и скульптура жили там лишь в античные времена и в раннее средневековье — до сих пор поражают удивительной красотой и гармонией форм ритоны, найденные при раскопках в Нисе (теперь и они хранятся в художественном музее Ашхабада). Затем наступило владычество ислама, и несколько веков рисование каралось законом. Развивалось лишь прикладное декоративное мастерство. Но творческий дух народа оказался сильнее официальных запретов. Каноны, по которым делались вещи, не мешали ни отточенности вкусов, ни проявлению таланта. Ювелирные и гончарные изделия, ковры и вышивки вобрали в себя представления туркмен о красоте, их эстетические критерии.

Иззат Клычев первый «поднял целину» — перенес традиции декоративного национального искусства в профессиональное, насытил его характерными для народного мастерства цветовыми и ритмическими соотношениями, и естественно, что мы с ним разговаривали о том, от чего зависит национальный дух произведения, когда национальное переходит в псевдонациональное, а скрупулезное следование традициям — в этнографизм и нарочитую архаику.

— Мне кажется, главное, что нужно, — это помнить о действительной жизни, — говорил Клычев. — Искусство мертво без человека. Я всегда прежде всего думал о людях, которых пишу, наблюдал их, у некоторых жил и подолгу говорил с ними о жизни. Остальное — цвета, формы, ритмы — приходило потом, через восприятие этих людей, через их отношение к миру. Конечно, народные мастера стараются строго блюсти каноны. И все-таки вещи, созданные сегодня, не очень-то похожи на те, что были сделаны два столетия назад. Не похожи они потому, что порождены не древним — сегодняшним бытием. Вот мы восхищаемся геометрической четкостью ковровых орнаментов, а где их корни? В туркменской природе, в своеобразии ее национального восприятия даже в тысячекилометровых пустынях, перерезанных редкими дорогами. Следовательно, и такая отвлеченная вещь, как орнамент, — сконденсированное, обобщенное выражение действительности.

И в самом деле, герои Клычева никак не архаичны. Это наши современники, живущие естественной трудовой жизнью: веселые и задорные парни-стригали, хлопкоробы, девушки-ковровщицы. Каждый из его персонажей индивидуален; более того, живописец умеет передать мимолетность его настроения или впечатления. И все же каждый из них — это обобщенный образ туркменского народа, кровь от его крови и плоть от его плоти. Цвета и линейные ритмы, заимствуемые Клычевым у народного искусства, ненавязчивы, они органичны для создаваемых им образов. В его мастерской — еще в работе — я видела портрет старика колхозника. Одетый в национальный халат и огромную мохнатую туркменскую шапку, он сидел около старого карагача, сквозь ветви которого просвечивали новенькие разноцветные колхозные домики. Но декоративность полотна не была его самоцелью — она была лишь средством для размышления об изменении родного края, для выявления характера старика, его трудолюбия и честности, благожелательности и чувства собственного достоинства, неразрывности его связи со своей землей.

В частых моих путешествиях по нашей стране мне и раньше приходилось сталкиваться с изобразительным искусством, начавшим развиваться лишь при Советской власти, — с искусством Якутии, Дагестана, Бурятии. Как правило, во всех республиках художники в поисках стиля ориентируются на выверенное веками национальное творчество. Казалось бы, в их искусстве должно быть много общего. А на самом деле мало. Самобытность художественного языка определяет не обращение к одинаковым источникам, но характерные особенности этих источников, разность мироощущения народов.

Что характерно для народных мастеров Туркмении? Своеобразное сочетание бытовой конкретности, целенаправленности создаваемых вещей (кубачинские златокузнецы Дагестана, украшавшие оружие сложнейшей насечкой и превращавшие винтовки в драгоценные изделия, вряд ли прижились бы там) с высокой степенью развития абстрактного мышления. Недаром обычному растительному или животному орнаменту противостоит в Туркмении орнамент геометрический. Преображенное в профессиональной живописи, народное чувство стало ключом к философскому осмыслению обычной жизни обычных людей. По пути, намеченному Клычевым, пошли его друзья, молодые художники. Дорожа простотой жизненных истин, они наполняют их поэтическим осмыслением. На усеянных камнями горных склонах пасут овец чабаны Амана Амангельдыева — нет препон для жизни, нет трудностей, над которыми она не восторжествовала бы. Сбивают масло женщины — героини кисти Чары Амангельдыева; экзотична окружающая их обстановка, необычен ритм движений. И тем не менее их труд будет понятен везде — и в России, и в Армении, и в Латвии, потому что везде труд служит для продолжения жизни.

Желание выявить за частным общее, рассмотреть философскую сущность факта особенно заметно в творчестве Мамеда Мамедова. «Портрет Караш-хана», прославленного туркменского генерала, защитника Шипки, — это выражение духовной значительности человека; «Той» — стремление найти гармонию между жизнью людей и бытием природы. В художественном музее Ашхабада хранится одна из самых выразительных его картин — «Моление о воде». На фоне непривычного для глаза, трагически желтого неба мольба женщин о воде словно превращается в заклятие: острая напряженность цветов и волнующее красноречие движений заклинающих делают полотно почти патетическим. Но живописец — не с героями, он как бы смотрит на них несколько со стороны; об этом свидетельствуют и подчеркнутая декоративность полотна и чуть ли не ритуальная завершенность жестикуляции женщин. Страсть, переполняющая полотно, сдержанна, замкнута в канонических традициях.

Не изобразить, как было в жизни, но схватить общий смысл показываемых событий и явлений — вот что важно для Мамедова. Поэтому он и обращается к широте и обобщенности народных представлений о мире и жизни.

Эмоциональной сдержанности, даже некоторой суровости произведений Амана и Чары Амангельдыевых и Мамеда Мамедова противостоит творчество Станислава Бабикова. Не все его полотна одинаково удачны, есть среди них и просто слабые, и все же Бабиков — живописец по сути своей: он мыслит линией, цветом, светом. Бабиков щедр на чувства, и эти чувства всегда добрые. Он любит своих героев: и немногословных рыбаков сейнера, и изящных сборщиц винограда, и душевную чистоту и ясность девушки «Ранней осени». Широкая сердечная восприимчивость — камертон его творчества. Подчас его работы воспринимаются как хоровод, вихрь ярких красок, но декоративность их глубоко реальна. Помню, какое недоверие вызвали у меня «Девушки в апреле». Они были одеты в длинные разноцветные платья, в отороченные вышивкой шаровары, множеством мелких змеек спускались до пояса косы — казалась надуманной объединяющая их на полотне очень современная игра в волейбол. А потом мне пришлось побывать в одном из туркменских колхозов, и я увидела эту сцену в жизни: тот же волейбол, в таких же нарядах. «Девушки в апреле» оказались не стилизацией, а чуть ли не прямым воссозданием натуры.

Реальная, жизненная основа и творческое, поэтическое обобщение. Сочетание художественных традиций народа и современного мироощущения. Пристальное внимание к сегодняшнему дню и к истории, стремление к тому, чтобы личный житейский опыт слился с опытом, выстраданным отцами и дедами. Вот основные истоки современной молодой туркменской живописи. И особую ноту вносит в нее творчество совсем еще молодого художника Дурды Байрамова, лауреата премии комсомола Туркмении, живописца остросоциального, чутко улавливающего запросы времени.

«Первые» называется одна из самых значительных картин. Юноша и девушка, сжав в руках лопату и мотыгу, уходят из кочевого прошлого в новую, оседлую жизнь. Байрамов очень точно воссоздает колорит песков, колышущиеся ритмы барханов, этнографическое своеобразие юрт. Да и герои его — вполне живые люди с присущей только им характерностью движений, с конкретными чертами лица, с индивидуальной душевной жизнью. И в то же время они символичны, они олицетворяют новые взгляды и новые устои.

Красное платье девушки — это не только привычный для туркмен цвет; в нем отблеск революционного пожара, недаром в нем, ослепительном рядом с остальными тонами, кульминация колористической гаммы произведения. С прямотой и резкостью киноплаката выражена в «Первых» мысль художника. Какие они значительные, его герои, какие большие по сравнению с теми людьми, от которых они уходят. С теми, которые смотрят им вслед как бы из прошлого века, кто с осуждением, кто с затаенным страхом, а кто с надеждой.

В четкости временного мышления, в умении задуматься над взаимосвязью настоящего и минувшего, над сложностью человеческой психологии — сильная сторона таланта Байрамова. И не только в сюжетных композиционных картинах. Стоит всмотреться, вдуматься в созданные им «Автопортрет» и «Портрет Иззата Клычева». В первом случае живописец гонится за внешним блеском, эффектом, оригинальностью поворота, и его постигает неудача. Во втором — он уходит от поверхностного решения к глубинному и создает интересный и запоминающийся образ. Образ, в котором воплощен не просто художник, но художник, живущий сейчас, вместе с нами, страстно влюбленный в свою страну, в ее традиции, обычаи и — больше всего — в ее настоящее, в ее живой, трепетный день.

Осознанная необходимость изучения жизни и природы, желание не только показать то или иное явление, но и раскрыть его внутренний смысл, стремление дать рядом с несколько отвлеченными, философическими образами сегодняшнее понимание жизни и красоты (таковы красные брызги граната на фоне горного поселка Нохур, написанного Шамухамедом Акмухамедовым, такова девушка в красном, читающая вслух стихи, Атабаллы Кичикулиева) — именно в этом суть творческой общности молодых туркменских художников. Это не исключает различия восприятий, делающих туркменскую живопись многообразной, сложной, емкой. Вот пример. Станислав Бабиков и Роберт Хакимов вместе ходили в ночное море на рыболовецком катере. Видели одних людей, одну работу, один ее результат — улов. На Бабикова произвел впечатление мужественный труд рыбаков, и его «Ночной лов кильки» посвящен им, загорелым, обрызганным соленой водой, ни на миг не прекращающим своей работы. А Хакимову запомнились не столько реальные люди и события, сколько неясное мерцание серебрящегося от луны моря, серебрящихся от рыбьей чешуи рук.

— Я подумал о том, сколько поэзии в этой работе, — рассказывал он, — и в «Семье рыбака» старался передать эту поэзию. Вот он дома с женой и ребенком, наработавшийся, довольный прожитыми днями. За его спиной старинный туркменский ковер — олицетворение красоты и покоя домашнего очага. С помощью жены он разбирает серебрящуюся сеть — олицетворение красоты его дела.

«Семья рыбака» несколько напоминает восточную миниатюру не только по построению, но и по духу. Как и миниатюра, она рассказывает о простых событиях простой жизни возвышенно и приподнято. «Полдень» и «Песня о красных джигитах» Хакимова тоже несут на себе следы воздействия восточной миниатюры: о жизни и действиях близких нам по времени людей (о матери, обнимающей ребенка, о красных всадниках, сражающихся за установление в Туркмении Советской власти) молодой художник повествует языком эпическим и торжественным, языком, созвучным восточной поэзии ушедших веков.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.