Солнце уже высоко

Когда дети были поменьше и почти все еще были вместе, соседки другой раз начинали подтрунивать: «И не трудно тебе с ними, Фата? Это беда – девять ребятишек! Может быть, давай, поговорим в ауле: люди не откажутся взять одного или двух!..»

Часто ли приходилось тогда Фате постоять с кем-либо на улице или вместе с другими женщинами посидеть вечерком около ворот на скамейке? И те короткие минуты, когда это удавалось, были для нее испорчены, если слышала такой разговор. Фата чувствовала, как начинали гореть у нее щеки: «У тебя пять пальцев, соседка, можешь ты отдать хоть один? Или большой? Или мизинец?»

Знала, что с нею шутят, но ответить шуткою не могла, и каждый раз страдала от этого и чувствовала себя виноватой: «И я, дурочка, каждый раз верю вам, и вы тоже хороши: разве есть у меня хоть один, по ком не болела душа? А что трудно доглядеть, это правда. Да куда деваться, забот много, ничего не поделаешь: разве кровь у них не из молока моего?»

Рамазан сладко зевает.

– Всю ночь прогулял, а теперь по крошке сон собираешь! – нарочно строго говорит Фата. – Думаешь, отец не слышал, когда ты пришел?

А он еще не совсем проснулся, хотя уже сидит на постели. Потягиваясь, снова на секунду крепко зажмурился, и в глубокое небо опять потянулись розовые шары. От этого ему становится очень хорошо, и покойно, и даже чуточку весело.

– Рамазннчик, прошу тебя, не ходи ночью, – говорит он, улыбаясь во все лицо. – Ты знаешь, какие у нас ночи, темные, хоть глаз выколи, свалишься еще в какую-нибудь ямку, сломаешь ногу!

Передразнивает, ишь, хитрец – хочет перевести разговор. И в строгом голосе Фаты появляется укор:

– Можно было бы так долго там не засиживаться!

Мать смотрит на него со значением, и он вдруг смущается, отвечает вопросом на вопрос:

– Это где... там?

– А ты не думай, раз ночка темная, тебя никто не видит, – говорит Фата еще более многозначительно.

Он улыбается, как улыбался совсем еще мальцом, когда хотел подлизаться к ней или что-нибудь выпросить, и Фате немножко смешно и приятно видеть эту хитроватую детскую улыбку.

– Знаешь, что мне сегодня приснилось, нан?

Но Фату не так-то просто сбить с толку. Она поднимает палец.

– Я ничего не имею против Цуцары, она хорошая девушка, но и у нее нельзя пропадать так долго!

И, строгая, выходит из комнаты, только в коридоре наконец улыбается и облегченно вздыхает. Она считает, что провела с Рамазаном очень серьезный разговор...

У Фаты давно уже это вошло в привычку: про себя она заранее намечает невест для своих подрастающих мальчиков. Тайно любит их, и все присматривается, и радуется, что не ошиблась, и в мыслях женит на них сыновей, встречает у ворот, когда те приводят их в свой дом, оберегает каждую из них ото всего и от всех... И каждая из них становится для Фаты такой близкой, что не так просто оторвать потом ее от сердца, не так просто из души выкинуть, и Фата, бывало, другой раз потихоньку всплакнет, когда увидит, как прошла мимо их дома та самая девушка, которая, не подозревая об этом, так долго жила тут, и тоже любила Фату, и лаской отвечала на ее ласку... Ничего не поделаешь! Все реже и реже приезжали в аул ее сыновья: заканчивали учебу, разлетались и женщин себе находили где-то в чужом краю. Вот уже, по словам Фаты, пустила она по России четырех сыновей. И пусть у всех у них дела хороши, пусть невестки попались умные да работящие – отсюда не так просто это увидеть. Ладно еще, что двое из сыновей живут теперь поближе, в том самом городе, где будет учиться ее Рамазан. Зато старший работает в Якутии; один аллах знает, где эта Якутия...

Много ли надо Фате от невесток? Самое большое – чтобы вечером, после всех забот, какая-нибудь из них присела рядом, взяла гребень, стала бы расчесывать Фате уже поседевшие ее волосы, и они бы перед сном о том да о сем немножко поговорили- – негромко, совсем тихо...

Разве кого заставила бы Фата делать трудную какую работу? И к холодной воде не дала бы притронуться – с домом она отлично справится и сама, и то, что хлопот у нее, конечно, прибавится, только придало бы ей сил.