С последней картофелиной Фата заметно торопится. Надо бы непременно вырезать этот глазок, который мелькнул на гладком боку, но она бросает картошку в воду, тут же в тазу споласкивает руки и, вытирая их на ходу, быстро идет к дому. Хватит Рамазану спать! Сейчас она его, наконец, разбудит. За ручку она берется очень решительно, сильно дергает на себя, и тут же приостанавливает дверь, и замирает от напряжения: ишь, разогналась! Хорошо, что вовремя придержала, а то было бы скрипу!

Коридор она проходит уже на цыпочках и у двери в комнату останавливается, почти не дыша. Тихонько отворяет ровно настолько, чтобы можно было пройти, – а так ли много для нее надо?

В комнате с каждым неслышным шагом к его кровати сама она словно становится легче и вот уже совсем перестает себя ощущать, не уловить даже сердца – оно уже не бьется, а только сладко щемит.

Рамазан лежит на боку, рука вытянута вперед, слегка свесилась, ноги под простыней разбросаны – он словно уснул на ходу, да так и спит. Ему, видно, что-то снится, такое же светлое и безвинное, как это раннее утро, и тихая улыбка трогает полуоткрытый рот, потом щеку, на миг замирает у переносья и улетает с лица так же незаметно, как незаметно пропадает тот ветерок, который только едва касается листьев...

Фате хочется дотронуться до него, она осторожно тянет руку и, кажется, еще издали чувствует идущее от сына тепло. А она только что возилась в холодной воде. Какие у нее теперь пальцы – любой вздрогнет.

И она отступает на шаг.

– Солнце уже высоко, Рамазан, уже...

Фата произносит это скорее про себя, чем вслух, и все же на полуслове замолкает. Она сделала свое дело, а там ее мальчик сам знает, когда ему надо вставать, что это она пристает к нему уже третий раз?

Ну, пусть еще немного поспит, думает она, пусть поспит, ведь даже у древних нартов, которые работали и работали не покладая рук, тоже, говорят, один раз в году был такой день, когда они могли отдыхать, сколько вздумается. Что он, Рамазан, поспит здесь, то его, то никто у него уже не отберет. А там, куда он сегодня уезжает, будет ли у него время для сна?..

И она уходит на цыпочках и дверь прикрывает так же неслышно.

А Рамазан слышит, что говорит ему мать, и сквозь сладкий свой сон как будто бы даже видит, что происходит и в доме, и во дворе, и на улице, но знакомые звуки, краски, запахи – все это для него слилось сейчас в один цельный мир, словно неразделимый с ним самим, спящим, и, разомкни он налитые дремотой веки, слегка пошевели ленивым языком, – невольно потревожишь не только себя, но и все вокруг...

Коротко покрикивает пастух, мимо плывет негромкий, но плотный топот, и вослед ему откуда-то уже издалека несется тоненькое мычанье, теленок окликает мать, за ним и другой, и третий, и каждому отзывается сочное и густое эхо, ничей жалобный голосок не остается без ответа.

Из конца в конец над полусонным аулом носится эта перекличка, потом к ней разом присоединяется похожее на детский плач блеянье, и тут уже ничего не разобрать в этом бестолковом и беспомощном хоре – только чудится Рамазану, будто видит он стесненный улицей сплошной островок овечьих спин, будто ноздри ему щекочет холодноватый запах еще не просохшей от росы взбитой узкими копытцами пыли.

На высокий кол возле сарая взлетает поджарый петух, стараясь удержаться, торопливо скребется когтями и дрожит длинным хвостом, потом на миг затихает и вдруг туго бьет крыльями, сипло вскрикивает, и голос его сперва словно прорывается сквозь клокочущий хрип, а потом звенит чисто и радостно, раскатывается долго, и тишина после него становится еще более отчетливой.

Теперь слышно, как на летней кухне брякнула вместо крышки перевернутая над чугуном сковорода, а потом глубоким басом из деревянного нутра зашлась самодельная маслобойка.

Под глухое ее жужжание снова обволакивает Рамазана мягкий туман этого утра, а когда он расходится, Рамазан уже стоит на зеленом и ярком лугу, умывается парным молоком и будто бы незаметно для себя кружится. Теплая пена опадает с его ладоней, но летит не вниз, не на землю, а плавно плывет вверх, в бездонное небо, и каждый крошечный шарик начинает покачиваться на голубом и расти, и каждый становится розовым, похожим на утреннее солнышко.

– Ты опять заснул, Рамазан?! Посмотри: солнце уже высоко...

Теперь Фата дотронулась до него, и он в самом деле легонько вздрогнул. Глаза у него на миг стали такие, как будто он только что вынырнул из воды, и тут лее потеплели, он улыбнулся и, потягиваясь, густым спросонья голосом закончил:

– ...уже почти полдень, выгнали стадо, люди в поле ушли, и кувшины из тыквы давно висят в холодке!

С каких пор этой скороговоркой Фата будит своих детей! В ее устах она звучит как заветное слово, которое каждый раз завораживает тебя и мягко выводит из крепкого сна. Не мудрено, что и Рамазан наизусть знает этот певучий стих и помнят его еще, конечно, те сыновья, которые давно уже из дома уехали, и выучат, если все будет хорошо, младшие, те, что пока остаются с нею.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.