...Театр-студия на Филях и Михаил Булгаков. Ситуация как будто иная: абсолютно самодеятельный коллектив, искренний в своем заблуждении и жесточайшем отсутствии какого бы то ни было мастерства. Суть та же: битком набитый зал смотрит на этот раз не водевиль, а произведение Булгакова в варианте агитбригад или Окон РОСТА. Имя обоим спектаклям — кич. Только теперь кичем служат не лебедушки, вышитые заботливой бабулькиной рукой, а Булгаков с Эрдманом, затейливо изукрашенные нашими режиссерами.

Еще один вариант — соц-рок-шоу студийного театра МГУ «Межсезонье». Какие модные термины вынесены в обозначение жанра! А что на деле: самым поверхностным образом понятая социальность, то есть актуальность ряда тем, выраженная концертными номерами. Они сопровождаются комментариями типа: «У нас существуют песни антивоенного и военно-патриотического содержания. Мы решили объединить их в одно — антивоенно-патриотическое». В результате — ирония без боли, скепсис без сострадания — не соц, не рок, не шоу. Но очень модно! Студенческому театру МГУ присужден приз имени производственной пьесы на военно-патриотическую тему «Золотой совок», который авторы спектакля забыли получить в момент торжественного награждения.

Приз Агентства любительских театров получил другой (действительно другой!) музыкальный спектакль — «Серебряный век» театра-студии творческого объединения авторской песни «Первый круг». Это вечер нетрадиционного романса. И это спектакль. Русская история XX века через романсы, исполняемые А. Мирзаяном, В. Луферовым, А. Смогулом, Н. Сосновской...

Пустое распахнутое темное пространство сцены. Где-то в глубине подобие маленькой квартирки с деревянной вешалкой, низеньким столиком да торшером, мягко струящим свет. Пространство России, ее истории — и интеллигентная, уютная старомосковская среда, в которой рождаются свои и исполняются чужие романсы.

Казачки, гимназистки, институтки, сестры милосердия, беспризорники, жулики, зеки, инвалиды войны и уличная шпана. ...А еще Вертинский, Галич, Козин, Лещенко, Бродский. Все они — герои спектакля. Вот уж никакого соцрок-шоу! Хотя подлинная рок-культура в нынешнем ее состоянии очень обязана традиции поющих поэтов, которую воскрешает спектакль «Серебряный век». И неужели то — легкое и блестящее, как мишура, «соц» — нам важнее, чем «Рай сменился бытием», или «Карнавал обернулся унылым тряпьем», или «Я не знаю, зачем и кому это нужно, кто послал их на смерть недрожащей рукой», или «Я помню тот Ванинский порт», или «Когда я вернусь»?

«Когда через злость человек вновь возвращается к добру, значит, пришла зрелость и время оглянуться назад, чтобы увидеть свой исток», — говорит А. Смогул. В этой фразе внутренний смысл спектакля.

«Николай Гоголь. Нос» — название постановки А. Пономарева.

«Нос» Гоголя прочитан режиссером через Набокова. Несообразный, но «сообразный» мир абсурда и трагедии, фантасмагории и пошлости.

Зеркала — в них отражается сюжет, умножаются зрители и действующие лица. «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива». Хирургический стол, покрытый зеленым сукном, — славное местечко для анализа. А вот вступает голос из-под сукна: «Боже, что они делают со мною... Они сыплют на голову мне бумажки, называя это снегом... Звени, мой колокольчик, взвейтесь кони и несите меня прочь с этого света...» Это не лирическое отступление, а рваный, дробный, по-своему ритмичный звук сумасшествия Гоголя, безумного мира и его о нем впечатлений. Музыкальные фрагменты, извлекаемые из тарелки и пилы, заменяют нам колокольчик.

«Поднимается протяжно в белом саване мертвец» — Гоголь, автор и герой «Записок сумасшедшего», — черные круги копиркой выведены под глазами... и пошло-поехало, лихорадочно закрутилась карусель. Мечутся актеры, мгновенно меняются ролями. Шиллер оказывается жестяных дел мастером, а Гофман — сапожником, большим другом Шиллера. Луна делается в Гамбурге, а сухие кондитерские пирожки выпекаются прямо на наших глазах из сухого льда, опущенного в чашку горячего чая, — как они дымят! Нос же... А о носе ли, право, речь? Мир спектакля полон Набоковым: «черви-черти», «тщедушный инородец», «вихляющаяся ипостась нечистого», «дьявол из породы мелких чертей, которые чудятся русским пьяницам»...

«Возвратите мне мой нос... — Строгая судьба лишила вас носа, но уже никто не посмеет сказать, что вы остались с носом... — Так, потеряв нос, вы уже и остались с носом», — нет, нет, это уже не Гоголь. Алексей Левинский читает разговор Ивана Карамазова с чертом. Удивительно интеллигентный, тонкий, раздумчивый спектакль. Очень ненавязчивый, решенный одними лишь актерскими голосами. Никаких современных аллюзий. ...Но вслушаемся в первую часть постановки — рассказ «Бобок». Мы подслушиваем беседы покойников на кладбище. Покойники ссорятся, выясняют, чей чин важнее, разбирают оставшиеся спорными при жизни вопросы, перемывают косточки (нет-нет, живым), развратничают. Мертвые не лгут, им нечего бояться или стыдиться, и оттого отчетлива «нравственная вонь, вонь души».

«Ныне юмор и хороший слог не принимаются. И ругательство заместо остроты». «Идеи нет. Так они на феноменах выезжают». Ничего актуального? Да переложите это, не говоря уж об обществе, хотя бы на Лефортовские игры — тоже ведь не только панорама студийного движения, но и модель общественных отношений со всеми его столкновениями, конфликтами, открытиями.

И «Записки одного лица» и «Николай Гоголь. Нос» открывают нам драматургию русского языка, учат вниманию к слову. Они затягивают энергией мысли и музыки, свободных ассоциаций. Это свободный театр. Подлинно альтернативный, противостоящий привычному и коммерческому. Такой театр (равно как «Полуденный раздел» группы «Домино» Творческих мастерских) страшен и опасен для людей, воспитанных в тоталитарном сознании, ибо он освобождает мысль от трафаретов, ехидно играет привычными шаблонами, парадоксально опрокидывает и переосмысливает с детства внушенные образы и цитаты. Он учит человека думать свободно, раскрепощает его творческую энергию.

«Не театр-картина, а колдовской круг, ритуал, в который мы пытаемся погрузить зрителя» — под словами актера группы «Чет-нечет» Б. Репетура наверняка подписался бы и Левинский. Подписался бы под ними и Олег Киселев. Студия импровизации играет «Глюки» — пластическую поэтическую композицию, словно вобравшую в себя все темы описанных выше спектаклей.

Вы видите глюки. Вас ведет подсознание. А что в нем? Художник-гений, неприбранный быт, хозяйка гостиницы, в которой — если выпотрошить цветные набивающие ее ленты да посмотреть хорошенько — Прекрасная Дама... Муза — трещотка в учительских очках. Домовой в «Глюках» играет пустыми пивными банками, иностранец — «вихляющаяся ипостась нечистого» в «Носе» — тоже ими баловался.

Театр абсурда, мир абсурда. Театр этого мира. Театр нашего бреда. Смейтесь над собой, если уже не можете плакать.

Фазиль Искандер писал, что можно научиться смеяться, только если дошел до края отчаяния, заглянул в бездну и вернулся назад. Лучшее средство от страха — это смех. В фольклоре, древних обрядах и ритуалах смех считался животворящим началом, противостоящим смерти. Смех — порождение новой жизни и прообраз творчества, стихийного, праздничного, свободного от запретов. Изучая детские нелепицы, К. И. Чуковский говорил, что отступление от нормы не только помогает укрепиться в ее знании, но привлекает внимание к многочисленным возможностям бытия. Ребенок отличается от взрослого степенью свободы. Повысить степень свободы взрослого человека — вот на что, скорее всего неосознанно, направлены усилия наиболее одаренных и очень разных режиссеров.

В какой-то момент времени театр совершенно отгородился от молодого зрителя, потерял с ним контакт, отдал его во власть рок-культуры. Дело тут не только в том, что рок-культура первой нащупала все те ходы, по которым теперь идут театралы, но и в том, что только в ситуации рок-концерта зритель мог активно, творчески самовыразиться. Именно там он становился не потребителем, а сотворцом. И вот теперь, мне кажется, стало возможным говорить, что и театр нашел свой, особый способ привлечь зрителя к участию в игре. В театр нельзя вмешиваться так же свободно и непринужденно, как в концерт, иначе это будет уже другой жанр — хэппенинг, перфоманс. Найдено нечто другое: не навязывать зрителю свое видение произведения и жизни, но предлагать интеллектуальную игру, оставляющую простор для свободных ассоциаций.

Именно на «Играх в Лефортове-88» я радостно осознала, что такой театр уже существует и воспитывает человека-творца. В этом отношении «Игры» отражают изменения, происходящие в обществе, как, впрочем, и те три модели, которые наметились в нашей жизни: привычная — традиционная, коммерческая и альтернативная. В этом столкновении, хочется верить, не будет победителей и жертв. Вернее, для различной аудитории победители будут разные. Дело каждого из нас — выбрать, к какой аудитории он захочет относиться.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.