Загадка поджидала меня в небольшой комнате, почти заполненной двумя роялями. В оставшемся пространстве уместились десяток стульев и десятка полтора разного возраста людей. Все они не отрываясь смотрели на руки черноволосого, смуглого юноши, бушующие над клавиатурой.

Пианист, которому предстоял ответственный концерт, «обкатывал» программу для друзей. Один из них пригласил и меня. Весь вечер звучал Скрябин. И, надо сказать, в первоклассном исполнении.

Меня с юности, с музыкальной школы, влекла и завораживала загадочная, тревожная музыка Скрябина. Помню, каждое его произведение — этюд ли, большое ли программное полотно — было мучительной проблемой: технической, эстетической, философской. Его не только трудно играть, его трудно понять, не воспринимая музыкальную тему в совокупности с его мировоззрением, философией. А вокруг этого было накручено столько легенд, что мало кто из преподавателей мог толком ответить на тревожащие учеников вопросы. Зато можно сказать определенно — почти каждый из нас проходил полосу увлечения Скрябиным и выходил из нее, как из бури: потрясенный, покоренный стихией.

В этот вечер все было как в юности: споры, разное понимание, различное толкование.

Пианист, близкий семье Скрябина, к тому же ученик Генриха Нейгауза, блестящего скрябиниста, после концерта рассказывал много неизвестного о жизни композитора. В довершение он произнес фразу, которая меня озадачила:

— А вы знаете, что Скрябин много думал о математической интерпретации музыки? Он обладал особым музыкально-математическим мышлением и прежде чем записать новую вещь в нотных знаках записывал ее математическими символами!

Я знала, что Скрябин, начиная с «Прометея», рядом с нотной дорожкой писал световую — впервые в истории музыки и науки он пытался связать свет и звук. Я знала, что все его произведения программны, несут в себе точный сюжет и Скрябин писал к ним литературный комментарий, часто в стихах. Он синтезировал в своем творчестве музыку, поэзию и свет. Но математика?!

— Нет, это не те формулы, к которым привыкли физики и математики, — пояснил пианист, — это особый цифровой код, понятный только автору. Иногда, после того как произведение было занесено на нотную бумагу, некоторые строчки и отдельные такты Скрябин оставлял незаполненными.

— Проще было их и вовсе пропустить, — заметил кто-то.

— Это ему и советовали некоторые музыканты, потому что, проигрывая сонату или этюд, они не обнаруживали никаких пропусков или недоговорок. Но Скрябин отвечал, что, по его расчетам, здесь должны быть определенные такты, а какие — он еще не знает, но они обязательно будут. И действительно, в окончательной редакции они появлялись.

— А вы знаете этот код? — спросила я.

— Нет, его не знает никто.

— И никто из математиков не пытался его расшифровать?

— Нет. Хотя есть некоторые вещи, записанные и в нотных знаках и в цифровом коде.

Какая потрясающая перспектива — расшифровать Скрябина, одного из самых загадочных, сложных и противоречивых русских композиторов!

Чайковского, Бетховена, Вагнера, наконец, Рахманинова можно угадать, даже не зная вещи, которую слышишь. Угадать музыку Скрябина почти невозможно. Так сильно меняется его стиль в различные периоды творчества. И дело не только в настроении произведения, но техника, фактура, характер гармонии у позднего Скрябина так резко отличаются от раннего, что в пору предположить, что за именем Скрябина скрывается несколько безвестных гениев.

Даже среди музыкантов о нем существуют несовместимые мнения. Одни говорят, что настоящий Скрябин — это Скрябин раннего периода: концерт, первые три сонаты, прелюдии, этюды, мазурки, поражающие тонким лиризмом, романтической атмосферой любви, пламенной драматичностью. Пусть в нем еще очень звучат любимые им Шопен и Аренский, но никакие заимствования не могут скрыть удивительный почерк Скрябина — только ему одному свойственные грозовые ритмы, причудливые, напряженные интонации.

«Настоящим» Скрябин считается и в среднем периоде: в его знаменитой «Божественной поэме» и других симфонических произведениях с его собственными литературными текстами, о которых можно сказать одной скрябинской фразой: «Иду сказать людям, что они сильны и могучи».

А потом произошло нечто почти мистическое. Из-под пера Скрябина стали вырываться совершенно необычные не только для него, но и для всей истории музыки произведения с многозвучными диссонирующими аккордами, странными ладами, вступающими в конфликт с классическими мажорно-минорными звучаниями.

Этот скачок, казалось, ничем не подготовлен. Он был необъясним, непонятен, загадочен. Он вызывал либо ревнивые споры современников, либо иронические толки, либо просто брань.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.