Силуэты

И от гробов ответа не получит;

Пусть радости живущим жизнь дарит,

А смерть сама их умереть научит.

Грустны размышления поэта не оттого, что он разочарован в жизни, как это казалось многим критикам. Для Баратынского жизнь – символ постоянства и вечности, которая всегда берет верх над смертью; поэт размышляет лирично и мудро, наполненный грустью философа о незыблемых законах ВРЕМЕНИ.

Мир является ему в стройной поэтической перспективе и находит свое отражение в гармоническом аккорде строки.

Страстей мятежные мечты Передо мной не затмевают Законов вечной красоты И поэтического мира...

Язык Баратынского не прост. Иногда лаконичен и точен, как пуля, попавшая в цель. Иногда строки наполнены неологизмами в архаическом духе. Но все это не ради красивого словца. Он углубляется в философию, и за архаизмами скрывается мудрость его психологического стиха. Образы его лирических повествований сложны и затаенны. Нервом бьющаяся мысль не скорбью наполнена вообще, а тонким осязанием сложностей жизни, в которой он видит больше мятущегося и грустного, чем беззаботно-радостного. Почти все герои его поэм – люди падшие. Отсюда задача Баратынского-поэта и Баратынского-человека, непомерно большая по тому времени, когда каждый обыватель «горазд поговорить о целомудрие», – найти искру души живой, показать, что и они, «падшие», способны на высокие, благородные чувства. Среди придворных толп праздных, разнаряженных снобов и светских дам поэт видит и чувствует фальшь: «Призраки всех веков и наций, гуляют феи, визири, полишинели, дикари; их мучит бес мистификаций».

Может быть, потому, что отлично знал демагогическую ложь российского бомонда, поэт тянулся к душевной чистоте и благородству народа, восторгался им и воспевал его черты в образах простой девушки Эды, цыганки Сары, Телемы и Макара: здесь и пламенное воображение, и гармония слова, и чистота поэтического языка. Только чуткие, по-настоящему любящие и знающие поэзию могут оценить музу Баратынского, возводящего обыденное и обыкновенное на недосягаемую высоту вдохновенной поэзии.

А. С. Пушкин: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем чувствует сильно и глубоко».

Что нужды до былых иль будущих

племен? Я не для них бренчу незвонкими

струнами...

Он был одним из больших поэтов своего века. И в то же время оставался не понятым многими критиками и многими читателями.

Баратынский болезненно воспринимает резкую оценку, холодный прием: «Я имею несчастье быть мало известным... Они отвергают сердце, способное к преданности». В эти же годы он вместе с Пушкиным отражает нападки на Карамзина, участвует в журнальной полемике, выступает в защиту своих поэм, дает резкую отповедь критикам и цензорам. В «Антикритике» поэта снова пробивается дерзкий дух эпиграммы. Он бесит борзого критика из 10-го номера «Телескопа», выступившего с разбором его поэмы «Наложница».

«Критик, порицая, во-первых, самое имя поэмы, старается доказать, что хоть не в названии дело, название много значит. По имени встречают, – говорит критик, – а по уму провожают; но для того, чтобы проводить, без сомнения, надобно, кажется нам, прежде встретить... заменяются словом: любовница, другое, порицаемое критиком, более во избежание педантизма, нежели непристойности».

И снова хлесткое из-под пера поэта: «Кто непременный мой ругатель?», «Писачка в Фебов двор явился», «В восторженном невежестве своем». Эпиграммы становятся едко сатирическими, в них он восстает против самодовольства и тупости:

Что ж это сходство знаменует? Что им глупец приобретет? Его капустою раздует, А лавром он не расцветет.

Мой Баратынский – это поэзия одного человека об одном человеке, чье откровение дорого, потому что взволнованно и близко. Краткость и точность строк еще не есть рациональность. Я люблю его долголетие крылатых слов, его близость сегодняшней нашей поэзии – поэзии мысли, поэзии чувств. Поэзия Баратынского – откровение мудрого человека, где каждая строка, болевая насквозь, отражает любовь к России: «Я вижу вас, родные степи, моя начальная любовь», «Степного неба свод желанный», «Я твой, родимая дубрава». Он одним из первых русских лириков понял и оживил в-поэзии звук. Слушайте «р» – ревет водопад.

Качает елию скрипучей, И с непогодою ревучей Твой рев мятежный оглашен.

Баратынский пишет о красавице музе, но не соблазнен ее изысканным блеском; он не столько поклоняется и боготворит музу, сколько протягивает ей руку, как другу, вечному и давнему, с которым есть о чем поговорить. Своим произведениям он сам судья и подсудимый. По мнению поэта, тот не любит искусства, кто разбирает его с эпиграмматической точностью. Как истинный талант, он не дорожил каждой написанной строкой, выбрасывал порой и алмазы, казавшиеся ему недостаточно отшлифованными. Мир художественных образов раскрывают перед нами его немногие дошедшие до нас черновики, испещренные правками и записками на полях, здесь мы можем угадать сокровенные мысли художника в высший момент его жизни; здесь назревает слово, как росток, питающийся таинственными соками души. Черновики вводят нас в лабораторию поэта, и по ним мы можем судить: Баратынский принадлежит к художникам слова, поющим не с легкостью птицы, а достигающим совершенства в поэзии долгим, упорным трудом. Для Баратынского поэзия не мертвая буква, он умеет наслаждаться ее глубинной музыкой, никогда не изменяя своему назначению: дарование есть поручение, которое необходимо выполнить, несмотря ни на какие препятствия. Баратынский – поэт от себя, и славно его представление о долге творца. Он с гордостью говорит о своей постоянной работе над словом и с гордостью празднует победу ума и сердечных чувств. Если у Пушкина – золотая россыпь строк, то у Баратынского – каждый стих, как лава вулкана, горящего, но еще не взорванного: