Сильные мира сего

Про Чимишкяна я рассказал не потому, что он как-то выделялся из команды. Вовсе нет. Просто легче рассказывать о том, что видел собственными глазами. Но доведись Саксонову, Дуганову, Новаку, Удодову, Лопатину, Светилко, Пушкареву и другим моим товарищам по сборной очутиться на месте Чимишкяна, они, не сомневаюсь, также не жалели бы себя. Порукой тому их безупречные военные биографии.

Сегодняшние силачи что-то потеряли, что-то приобрели. Нет, они не хуже. Они другие. А какие были мы?

Гимнастерки мы быстро поменяли на штатские пиджаки, но еще долго не могли перестроить свои души на гражданский лад. Многое нам не нравилось, многое мы не одобряли, но поступали, как солдаты, которые выполняют приказ не потому, что испытывают от этого большое удовольствие, а потому, что так надо, потому, что другого пути нет...

Скажу честно. По сравнению с нынешним поколением атлетов мы были грубей. Нам не хватало образования, знаний, начитанности. Наука, музыка, литература — зачастую мы знали о них понаслышке. Мы знали арифметику, а высшую математику интеллекта нам еще предстояло одолеть. Пальцы наши, огрубевшие от железа, неловко держали перья. Мы засыпали на занятиях в вечерней школе. Некоторые не выдерживали. Уступали силе табака и вина. Останавливались передохнуть, а жизнь тем временем уходила вперед. И оставались ребята с несбывшимися надеждами, со случайной профессией в руках.

Но как бы то ни было, все мы, одни медленнее, Другие быстрее, шли в сегодняшний день. Нынешняя сборная — это великолепное созвездие. Предшественники выглядели скромней. Вплоть до 1952 года, до Олимпиады в Хельсинки, в сборной, по сути дела, не было премьеров и статистов, звезд первой и второй величины. Все были равны. Как пушкинские тридцать три богатыря. Правда, был среди нас человек, популярности которого мог бы позавидовать любой нынешний чемпион. Я говорю о Григории Новаке.

Теперь у нас в стране немало чемпионов мира и Олимпийских игр. Есть спортсмены, которые дважды выигрывали олимпиады. Гребцу Вячеславу Иванову это удалось сделать три раза подряд. А Новак завоевал титул чемпиона мира всего только раз. Кого этим удивишь?

Сейчас действительно никого. Но ведь мой рассказ о том, что происходило четверть века назад. Как ни был популярен Юрий Власов, свою известность (причиной тому бурный прогресс спорта в нашей стране) ему пришлось делить с Борисом Майоровым и Валерием Брумелем, Борисом Лагутиным и Львом Яшиным... А Григорий Новак не делил славу ни с кем!

Новак устроил незабываемый фейерверк, когда в 1946 году появился на помосте парижского дворца Шайо. Тогда (впрочем, как и сейчас) первый подход к снаряду был страховкой, обеспечением плацдарма, с которого в дальнейшем начиналась борьба за высокий титул. Штангист заказывал вес, который уверенно поднимал всегда, и уже потом позволял себе рисковать, штурмовать рекорды, играть ва-банк. Безумцы, которые уже в первом подходе покушались на слишком большие веса, играли с огнем. Хотели получить все, а часто не получали ничего. Эти нехитрые соображения были понятны каждому, кто штангу мог отличить от судьи. Вот почему зал ахнул, когда Новак попросил установить 125 килограммов. Этот вес на целых два килограмма превышал тогдашний мировой рекорд.

Здоровяк с необъятной спиной и 42-сантиметровыми бицепсами поднял штангу так, словно она была деревянной, а не стальной. И немедленно, не дав никому опомниться, попросил приготовить следующий вес — 140 килограммов! К только что установленному мировому рекорду прибавлялся почти пуд. И человек-домкрат, повергнув в замешательство соперников, судей, зрителей и специалистов, вознес этот гигантский вес над головой.

Первый советский чемпион мира, Новак стал знаменем нашего спорта. Тысячи новобранцев пришли в тяжелую атлетину только потому, что в ней был их кумир — Новак. Команда равнялась по нему. Сам я, почувствовав силу, как о большой удаче, мечтал о возможности выступить с ним на одном помосте. Мечтал, замирая от собственной дерзости, побить хоть один его рекорд.

Как ни парадоксально, жим, принесший Новаку столько славы, превратился со временем в его ахиллесову пяту. Дело в том, что между результатами в жиме, с одной стороны, и в рывке и толчке — с другой, существует довольно тесная связь. Чем сильнее жим, тем бледнее выглядят остальные два упражнения классического троеборья. И наоборот. Выдающиеся результаты в темповых движениях сплошь и рядом сопровождаются довольно посредственным жимом. Но недаром говорится: конец — делу венец. Именно здесь, в рывке и толчке, решается успех выступления в целом. Поэтому атлетам, желающим преуспеть, целесообразней «нажимать» не на жим, а на рывок и толчок.

Во времена Новака об этой закономерности только начинали догадываться. Поэтому никто не мог предупредить Григория, что конь, на котором он собирается въехать на Олимп, хромает на обе ноги.

На Олимпиаде в Хельсинки Новак выступал в полутяжелом весе. Оставшись верным себе, Григорий послал американца Шеманского в своеобразный нокдаун, выжав 140 килограммов. Соперник сразу отстал на 12,5 килограмма. Но, оправившись от шока, Шеманский нанес такой ответный удар, после которого Гриша уже не поднялся,— американец вырвал 140 килограммов, а наш атлет — только 125. Финалом трагедии стал толчок. Шеманский вымахнул 177,5 килограмма (о таких весах в то время никто даже не мечтал), Гриша одолел 145.

Я не раз потом вспоминал Новака, остро переживавшего непоправимую беду — разгром. «Как все относительно,— думал я тогда.— «Бронзового» Воробьева хвалят и поздравляют. Влез в тройку — и молодец. А Гриша — второй силач в мире — и для него это большое горе. Ведь он непобедимый, великий... По всей стране люди сегодня пожимают плечами, узнав, что Новак всего-навсего второй».

Впрочем, до конца я понял Новака только годы спустя, когда сам побывал в его шкуре и также прятался от людей и прятал глаза, чтобы не читали в них мою тоску.

После XV Олимпийских игр миллионы людей демонтировали в своем сознании старые представления о спорте. Взамен была построена новая конструкция — пышная и величественная. Случилось это словно по мановению волшебного жезла. Скоморохам понадобились века, чтобы превратиться в актеров — людей уважаемых, популярных, полномочных представителей культуры своей страны. Спорт совершил подобную эволюцию прямо на наших глазах. Вчерашняя потеха, игра, забава стала государственным делом, а успехи в спорте — выражением физической и духовной мощи народа.

Так образовалась питательная среда, в которой престиж чемпионов рос как на дрожжах. И это было здорово! Успех наших олимпийцев всколыхнул спортивное движение в стране. Встречая фамилии друзей в газетах, видя их на теле- и киноэкранах, слыша по радио их голоса, я был горд за нашу тяжелую атлетику, за замечательные успехи советского спорта.

Яйца курицу не учат. Дети не воспитывают родителей. Ученики не учат учителей. Это очень старый порядок. Он существует везде, кроме спорта, где птенцы-рекордсмены снисходительно терпят опеку хохлаток-наставниц, где дети до седых волос не верят, что они продолжение своих родителей, где ученики как перчатки меняют своих учителей и с очаровательной непосредственностью бегают из класса в класс.

Победителя не судят. Когда выигрываешь, так и подмывает взглянуть на себя одобрительным взглядом, как на совершенство, как на своего рода эталон. Какое заблуждение! За свою технику я не раз удостаивался похвал. А теперь, вспоминая их, улыбаюсь. Даже стыжусь. Неверная, невежественная, нерациональная, моя техника была замешана на силе, на голой силе. И хорош бы я был, если б стал навязывать ее другим. А ведь тоже когда-то не хотел слушать советов, отмахивался от тренеров. Наверно, нелегко было сносить мои выходки, терпеливо разъяснять ошибки, которые я не всегда хотел замечать.

«Вся жизнь его прошла передо мной в беспрерывном усилии,— писал обо мне мой наставник Яков Григорьевич Куценко.— Добровольное заточение в тяжелоатлетических залах в течение многих лет. Всегда сосредоточенный, порой грубый. Может быть, грубость — это постоянная борьба с собой, самопринуждение, преграда для общений, которых он почти всегда избегал. Он выглядел хмурым и одиноким. Уязвленные тренеры, завистливые друзья и настоящие товарищи страдали от его грубой справедливости. У него была цель, тяжелая, как металл, который он поднимал, и он постоянно был напряжен, как струна.