В годы гитлеровской оккупации Чехословакии чешские писатели анонимно писали новые рассказы о Швейке. Они возродили образ этого популярного героя, созданного в годы первой мировой войны их знаменитым собратом по перу покойным Ярославом Хашеком. Новые антигитлеровские рассказы о весёлом хитреце, изобретательном саботажнике, патриоте и ненавистнике немцев Швейке появлялись в подпольных газетах, распространялись в рукописных списках и листовках, звучали по нелегальному радио. Острое слово Швейка ободряло и веселило чешский народ в трудную минуту, показывало ничтожество гитлеровцев и их прихлебателей.

В библиотечке чехословацкой газеты «Ческословенске листы» недавно вышел сборник этих рассказов, названный «Швейк через двадцать лет». Три из них, впервые появляющиеся в русском переводе, мы помещаем ниже.

Швейк вступает во вторую мировую войну

Так вот, я тот самый Швейк, о котором писал пан Хашек... Спасибо за внимание, но должен вам сказать, что моя торговля собаками кончилась плохо. Сперва пошли всякие строгости с родословными, и у меня были неприятности из-за одного шпица, бабушка которого спуталась, бесстыдница, с нечистокровным кобелём. Нынче ведь и собачьи бабушки должны помнить о своем арийском достоинстве, чтобы солидный торговец собаками не влип из-за них в неприятности.

Но ещё хуже было с кормёжкой. Прихожу к мяснику, вежливенько говорю ему: «Дай мне обрезков ветчины для собак». Мясник таращит глаза и кричит, что я подымаю на смех добрых людей, что он сам бог весть сколько времени не видывал ветчины и что, наверное, я хочу подбить его на изменнические речи против великого немецкого народа. Потом он спустил на меня злющего пса, и мне пришлось бежать аж на другой конец Праги, а после целую неделю мазать ноги оподельдоком...

Тогда я купил своим собакам настоящий, официально одобренный и снабжённый гарантией эрзац «Хунде-футтер» («Еда для собак»). Собачки были очень голодны и проглотили его в один присест. К вечеру сдохла сучка Элинка и перед смертью поглядела на меня с укоризной. К утру мой собачник превратился в настоящий лазарет, псы скулили и выли на весь Жижков, так что даже из гестапо примчалась авральная машина, - там подумали, что в доме вспыхнуло восстание. К полудню я вздыхал над могилкой последнего пегого терьера.

На другой день я ещё лежал в кровати, думая, за какое бы дело теперь взяться, вдруг, слышу, стучат у дверей. Квартирохозяйки моей, пани Мюллер, дай ей господь бог славу и вечный покой, уже нет в живых, поэтому я пошёл сам отворить. За дверьми стоял какой-то тип в котелке и всё время моргал, точь-в-точь, как один мой знакомый из Глубочеп, о котором говорили, что он гермафродит и что в нём один пол подмигивает другому. Как только я отворил дверь, тип сразу забубнил:

- Пан Швейк, Великая Германия Адольфа Гитлера ведёт гигантский бой на пространствах от Северного Ледовитого океана до пустыни Сахары, где живут верблюды, которые могут долго жить без воды. Вы не должны остаться в стороне, пан Швейк...

Едва я услышал о войне, сердце во мне взыграло, как у старой полковой кобылы, когда она слышит боевой горн. Я втащил посетителя в кухню, чтобы получше рассмотреть его.

- Что-то знакомые речи, - говорю. - Не служили вы, грехом, в части, что стояла в Чешских Будейовицах? Там у нас был полковник, он ужасно любил такие слова. Как, бывало, отправляют маршевую роту на фронт, он давай ораторствовать. Потом ему это запретило высшее начальство, потому что солдаты отпускали всякие шуточки и получалось одно оскорбление императорского величества. Он, однако, не сдался и произносил речи дома, перед открытым окном. Орал так, что няньки с колясочками останавливались под окном и пугали шалунов: «Не будете слушаться, придёт сюда тот дяденька сверху!» Потом этого полковника посадили в одиночную палату, чтобы его не было слышно.

Мой гость высморкался и сказал:

- Я из «Влайки», которая сотрудничает с немцами.

Меня словно громом поразило. Я попросил его минутку подождать, пока я успокоюсь, и поспешно убрал подальше кошелёк и часы, потому что эти господа из «Влайки» - последовательные национал-социалисты. Он тем временем твердил своё. Мол, сегодня утром началась война с Россией и германская армия перешла русскую границу.

Я взял его по-дружески за шиворот и говорю:

- Ты, верно, ошибаешься, приятель, смотри, как бы не угодить за такое дело в кутузку! Ведь я ещё вчера читал в газетах, что пан Гитлер не собирается воевать с Россией, что все слухи об этом - зловредная пропаганда шептунов, которая строго наказуется.

И, погрозив ему пальцем, продолжаю:

- Не иначе, как заграничная пропаганда старается запугать нас. Ты мне с нею не лезь в квартиру, я тебя знать не хочу.

Но он всё - война да война.

- Что же, - спрашиваю я, - война, и безо всякого покушения на высокопоставленную особу? Без семи пуль, как в Сараево? Даже без какого-нибудь убитого родственника пана Гитлера? Ай, ай, какое неудачное начало! Покойный император Франц-Иосиф умел начинать войну лучше. Впрочем, я забыл, что пан Гитлер - холостой мужчина, у него ни детишек нет, ни семейства. Правда, злые языки распространяют о пане Гитлере всякие гадости, с ним, мол, ни одна порядочная женщина не прожила бы и недели, а детей, мол, он иметь не может, но всё это, наверное, клевета. Я думаю, что здесь дело в глубокой государственной мудрости фюрера. В самом деле: сколько хлопот было Францу-Иосифу с его почтенным семейством, а, когда он, наконец, проиграл войну и помер, семейству же были огорчения и срам. Эдакий властитель всегда должен учитывать, что когда он всё провалит, потомкам придётся расплачиваться чуть не до пятого колена. Так что я вполне одобряю, что у пана фюрера нет детей.

Только, знаете, и самые лучшие намерения бывают ложно поняты. Помню, был в Дольник Оуголичках староста, эдакий холостой, бездетный, страшно напористый мужчина. Каждый день, бывало, нахлещется, влезет в трактире на стол и кричит: «Что это у вас за порядок! Это один беспорядок! Я вам наведу порядок! Без меня не будет никакого порядка!» И все должны были встать и кричать: «Да здравствует наш обожаемый староста!» Потом вдруг приехала комиссия ревизовать общественную кассу и нашла старосту повесившимся на тесёмках от подштанников, а в кассе два крейцера и собачьи номерки. Староста оставил прощальную записку: «Мир меня не понял». И. представьте, в деревне нашлись бесчувственные люди, которые говорили: «Мы его, жулика, поняли, только слишком поздно, когда в кассе уже не осталось ни копья». Видите, как важно помнить о потомстве.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.