Северная быль

Спирт!

До меня дошло, что технический спирт пили все мужчины поселка, так как из-за шторма в море не ушел никто. Надо было срочно достать врача. Но до больницы, до соседнего мыса два дня езды на оленях вокруг залива...

Со всего поселка, завидев меня, бежали навстречу перепуганные женщины. Да, надо было любой ценой доставать врача...

— Отпаивайте чем можете! — крикнул я женщинам и кинулся к берегу. Там, рядом с морем, в устье Губистой, моталась на якоре моторная дора. Думать было некогда. Одетый, бросился вплавь и до сих пор удивляюсь, как в такой воде не схватили меня судороги. Совсем обессилевший, вскарабкался на дору. Мотор не заводился. Нашел в корме грязную бутылку с бензином, плеснул на свечу. Двигатель неровно, с перебоями, но все-таки застучал. С трудом выбрал якорь и перевалил его в катер. Прибавляю оборотов, держу носом на волну, а сам пытаюсь хоть сколько-нибудь спрятаться от ветра за двигателем; схвачусь за выхлопную трубу — жжет, а тело от сырости и холода сводит.

Когда стало совсем невмочь, наверно, где-то посреди пути — до сих пор простить себе не могу, — не выдержал, поднялся, чтобы помахать руками и разогреться сколько-нибудь, но дору сразу же так бросило, что я упал на борт и выпустил руль. В тот же момент нос моторки так кинуло вправо, что гребень волны обрушился на двигатель, он заглох...

Схватил я ручку, крутнул один раз, другой — не заводится. А ветром и волной валит меня прямо на буруны к камням. Переполз на нос и, упершись двумя руками, столкнул якорь за борт... Отдышался.

Сносить перестало. Спустил из бачка смешанное с водой топливо, налил нового, добавил остатки бензина и выбросил пустую бутылку за борт. Выбрать якорь уже не было сил, и я, не выпуская руля, ударил топором по якорному канату... «Ну, — думаю, — если двигатель еще раз остановится, на якорь больше не встанешь...» Стащил с себя пиджак, выжал и накрыл топливный бак... А тут снежный заряд налетел, рубашка колом от холода встала... На полном ходу я выбросился на подветренный берег Больничного мыса. А там уж весь поселок сбежался, понимает, что не с добром такую малую посудину в шторм в море выпустили — Закоченел я так, что не мог сдвинуться с места.

— Люди помирают, — только и сказал.

Привезли меня обратно в Губистую. Грудь ломит. Жарко. Открою глаза — и холодно становится; опять, как тогда в тундре, ничего не вижу. Хочу встать. Жена Тимофея не разрешает, плачет, из чума просит не выходить.

— Доктор, — говорит, — освободится и сразу сюда придет. И другой врач на самолете летит.

Перед тем как еще раз забыться, успел я подумать, что слепота не впервые — пройдет.

Вот когда беда настоящая пришла. Нежданно-негаданно...

Я уже говорил, что, когда приехал, Тимофея не было: за спиртом отправился. Так вот, потом он рассказывал, что налил из бочки бутыль и два шара, какие поплавками к сетям привязывают, и даже не попробовал, думал, дома за одним столом со всеми выпьет. По дороге у ненцев знакомых чаю напился, но и там не пригубил, — видно, судьба такая. Подъехал он к Губистой, к реке, — дочь бежит перевозить, не своим голосом кричит:

— Выливай скорее! Выливай! Мужики помирают! Соль горстями в рот толкают, волосы рвут, воздуха просят! Петра чуть живого привезли с Больничного. Слепого. Выливай!

Хряснул Тимофей бутылью о борт, выкинул шары, бросился в поселок.

...Часть людей спасли, но могилу братскую вырыть пришлось. У Никифора, у хозяина нашего, брата в ту могилу засыпали, сына Ильиничны...

Вот как получилось... Не увидел я Глафиру... Она приехала через день. Так я ждал этого момента, столько лет! И в какую муку превратился он. Губы те, волосы те, все под ладонью моей такое же, а глаз не вижу...

— Глафира... Упала мне на грудь...

А утром убежала она на колхозное собрание и вернулась только под вечер. На следующий день — то же. Она партийная у меня, в Губистую нечасто приезжает, вот ее и задергали.

А у меня было много свободного времени, чтобы думать. Встану, шагну шаг — поломаю что-нибудь, двинусь с места — упаду, запнувшись. Глафира говорит, поседел я.