Я поселился на береговой горе самого большого озера в средней России, в пустынном доме, обвел дом сказаниями суеверных людей о чертях, стерегущих клады, зарытые будто бы в этой горе. Я рассчитывал, что проживу здесь только лето, но не вышло, как думалось: явились сюда географы для исследования озера, странные какие - то люди, и заманили жить здесь круглый год.

Географы, как я замечал, всегда странные люди, во всяком случае, не такие, как все мы: географы живут на земле, как на корабле, мчатся вокруг солнца, и им, конечно, жизнь наша представляется иначе... Все молодые люди этой экспедиции были очень странные, только начальник их, пожилой профессор, очень здоровый, неутомимы й, был как будто совсем и не похож на географа: веселый, обыкновенный человек. Мы с ним сговорились устроить в этом доме географическую станцию, и я соглашался взять на себя для начала дела роль и наблюдателя и коменданта. Перед отъездом студенты перетащили в мою комнату все многочисленные географические инструменты и приборы, профессор дал слово, что через неделю непременно вернется, даст инструкции для наблюдений и научит обращаться с приборами. Это было в июле; теперь - конец декабря, профессора все еще нет, инструменты лежат в углу запыленные - без употребления.

В ожидании профессора я стал делать наблюдения по - своему. Мне пришло в голову, что раз меня в географии интересует только воспитание в себе чувства жизни, как движения, то не все ли равно, буду я наблюдать точным научным способом или же - как мне самому представляются ежедневные изменения видимого солнца, месяца, озера, вообще пейзажа и жизни человека, близкого к природе; и при таком наблюдении, казалось мне, непременно получится сегодня не как вчера, и завтра я тоже отмечу новый этап в движении нашей планеты. Я стал изобретать свои методы наблюдений, учиться давать верные и яркие характеристики проходящим дням. Несколько недель я путался, боролся сам с собой, как всегда бывает при начале нового дела, но мало - помалу вошел в колею, и мне стало казаться, будто я путешествую, а корабль мой - планета земля.

Я брал для записей разные мелочи, какие мне только попадались на глаза, и - сегодня это пустяки, а завтра из сопоставления с другими новыми мелочами получалась картина движения планеты. Вчера кипела жизнь в муравейнике, сегодня муравьи убрались в глубину своего государства, и мы отдыхаем в лесу на муравьиной кочке, как в американском кресле. Вчера ночью мы ехали на санях закрайком озера и слышали с незамерзшей его середины разговор между собой лебедей. В морозной, пустынной тишине лебеди казались нам какими - то разумными существами и у них был какой - то очень серьезный совет. Сегодня лебеди улетели, и мы разгадали совет лебедей: они сговаривались об отлете. Я записал тысячи трогательных подробностей, сопровождающих странствование вокруг солнца нашей вертящейся планеты: и как шумела черная, наполненная ледяными иглами вода о ледяные закрайки, как в солнечный день сверкали плавающие льдинки, как последние чайки обманывались, принимая их за рыбу, и как однажды ночью в тишине совершенно прекратился шум озера и только гудела телефонная проволока над мертвой равниной, где вчера кипела такая сложная жизнь.

Теперь я не раскаиваюсь, что остался здесь зимовать и не очень досадую на географа, что он не научил меня обращаться с приборами. Не всякий может достать себе дорогие приборы, но как я делаю, доступно каждому: я прокладываю путь для множества людей, разбросанных в степях, в лесах и пустынях необъятной страны, воспитанных на плоскости, в неподвижности, томящихся узким своим кругозором... Всего, ведь, какие - нибудь десять минут в день для характеристики проведенного дня, и через несколько месяцев получается новая картина движения жизни и единственная, потому что жизнь не повторяется, путешествие наше вокруг солнца каждый год совершается по - иному.

Я учусь различать, значит, представлять себе лицо каждого дня и потому, когда наступает какой - нибудь знамена - тельный и, как говорят дачники, очаровательный день, я знаю, как он был сотворен и сколько всего пошло серых и бурных и страшных дней на его создание. Вот и зима, - конечно, она белая, и как только начинается белое, все говорят - зима. Между тем, и в зиме такое же движение, как и в других временах года. Нынешняя ровная, ранняя, мягка зима мне представляется только большим замком, а в сердце зимы вступили мы очень недавно, Я ищу в своих записках этот отмеченный мной момент перехода к настоящей зиме. Число за числом проходят дни, солнечные, пасмурные, - главный герой моих записок, конечно, солнце; оно всегда солнце и дает знать о себе через всякие тучи. Но луна осенью и зимой всегда, как гость. Последний раз перед тем моментом зимы, который хочу я сейчас характеризовать, я видел луну вечером в полном круге, КОГДА ВОЗВРАЩАЛСЯ С ВОЛЧЬЕЙ облавы: на свежем, пушистом снегу от деревьев ложились мягкие тени. Потом я потерял ее из виду и вдруг неожиданно, в предрассветный час, при выходе из дома встречаюсь с ней лицом к лицу. Она светила обрывочном из - за осинника, но очень бойко светила, и озеро казалось при этом свете какой - то огромной волчьей пустыней.

В предрассветный час иногда зарождается мороз, определяется направление и сила ветра, и потому, если хочешь понять, как сложится день, непременно надо выйти из дома и наблюдать предрассветный час. От моего жилища до крутого обрыва над озером всего двадцать шагов; тут я стою, наблюдаю, как по диску луны перемещается тончайшая веточка осины, другая проходит, третья. Этом осинник - как бы шерсть земли, в которой запрятался я, и эти ветки, отдельные шерсточки, проходя по диску луны, открывают мне движение планеты - любимый мой опыт и, кажется, единственный, позволяющий видеть глазами движение... Так легко на этом высоком кряже в пустынный предутренний час забыться от неверного, нажитого с детства представления жизни на неподвижной плоскости и чувствовать себя пассажиром огромного корабля на точке его, обозначенной меридианом и параллелью. Да, я пока пассажир, но пройдет большое время и вот - кто - то другой, выросший из меня и из тысячи других жизней, поведет этот корабль от потухающего солнца, к какому - нибудь более горячему светилу... Сильный ветер порывом налетел, закачал осины и спутал видимое движение. Но все равно, видно или не видно глазами, земля несется в пространстве. Ветер сильнее. Деревья начинают стучать друг о друга оледенелыми сучьями. Каждые десять минут на рассвете температура падает на полградуса, и вот уже становится невыносимо стоять на мостике будущего капитана земли: пятнадцать градусов при сильном ветре. Восход начался в красных мечах.

На пять минут я забежал домой поставить самовар и когда вернулся, мечей уже не было, солнце закрылось и по всему озеру бежали дымки метели, обнажая местами темный лед. Пока не имело еще ночные следы зверей, я спешу на лыжах проверить волка, стерегущего мою охотничью собаку, и скоро нахожу в кустах отпечатки его хорошо знакомых мне лап; и лисица была, - оба подходили к могиле моей собаки и тормошили обглоданные кости. Я догадываюсь, что волк - глубокий старик, потому что всегда держится отдельно от стаи; у них уж такой грядок заведен, если остарел, зубы плохи и не поспевает за молодыми, - работай отдельно. Такой волк занимается дальше собаками и за то у охотников называется собачником. Из - за этого проклятого собачника я дрожу каждый раз, когда мой Соловей изгонит лисицу и выйдет из слуха. Рассматривая следы, я говорю: «Погоди, любезный, вот скоро я доберусь до тебя, попробуешь ты моего горошку». След идет из Брусничного оврага в поле, а там несет и так удивительно наметает на след, что он становится выпуклым и уходит далеко видными шишкам!, с точным изображением пальцев, копей, будто отлитыми из гипса. Некоторое время я иду по шишкам, но каприз - нал метель вдруг как будто не захотела, чтобы я проник в звериные тайны, и совсем начисто все перемола.

На обратном пути я вспомнил лисий след и на случай пробую его обойти: в метель лисице очень удобно залечь в этом овраге. Я иду по кругу, считая входные и выходные следы, и не знаю до самого последнего шага, смыкающего начатый круг, тут она или вышла. Под конец меж - мной и начальным следом - плотный кустик можжевельника, и тут уже все мое, сердце начинает биться; я обхожу кустик, выходного следа нет, - круг сомкнут, и я владею значительной тайной прилегающей к моему дому местности, что в этом небольшом отъемчике спит грозный враг моих тетеревей и куропаток.

Теперь, когда все кончено, мне хорошо известна история ее ночных похождений. Вчера в сумерках она охотилась за тетеревами, которых летом я не стрелял, берег, чтоб слушать весной токование. Всего их штук шесть две серых тетерки и четыре петуха, красно - бровых и с лирами. Снег уже такой высокий, что они могли доставать снизу ветки можжевельника: они бродили тут весь день и везде между кустами оставили на снегу прелестные цепочки своих следов. Под вечер они тут же и зарылись в снегу, каждый сделал себе в сугробе отличную комнатку, с маленьким окошечком вверх для дыхания. Лисица еще в сумерках, вероятно по цепочкам следов, подобралась к спальням и схватила одного петуха. На снегу осталось множество перьев, и дальше долго шли кровяные пометки. Лисица хорошо наелась, свернулась калачиком на большой, шоркой, как стол, меховой кочке, покрытой снежной скатертью. Она была очень сыта и не пошла на утреннюю охоту, а главное, ее остановила, должно быть, метель.

Лисица спит и не слышит, не знает, что на жизнь ее готовится заговор. Два охотника совещаются между собой, топотом спорят и, наконец, решаются, пользуясь сильным ветром, срезать еще темного «оклад». Им это удалось; теперь они берут по большой катушке и развешивают по окладу на кустиках шнур с красными флагами, идут в разные стороны, оставляя за собой магический круг, сходятся, торжествуют: лисица зафлажена, а это значит - все равно, что взята.

Если захотеть, можно держать ее три дня и больше под флагами, потому что она слишком хитра по - звериному, но не хватает у нее одной крупинки человеческого, зачем человечьего, даже рысьего, даже медвежьего, разума, чтобы плюнуть на всю затею охотников и махнуть через мнимую преграду.

Против одной маленькой, но очень плотной елки, за которой так удобно спрятаться, охотники снимают немного шнура с флагами и так оставляют выходные воротца. Один охотник, с ружьем наготове, остается за елкой, - у него безосечные патроны Элея и в каждом патроне двадцать восемь картечин, залитых парафином для кучности боя. Другой охотник вступает в круг с противоположной стороны, тихонько движется, наступает по входному следу, то чуть - чуть свистнет, то заломит замерзший сучок.

Лисица еще спит, еще не знает, что вокруг нее - сомкнутая цепь флагов, с единственным выходом через роковые воротца. Но слух у нее хорош и во сне. Что - то свистнуло. Подымает голову. Треснул сучок. Встает. Еще послушала. Идет тихонечко, идет, идет... Стой, флаги! Назад идет, трусят...

Стой, флаги! Осела, прислушалась, - совсем близехонько треснул сучок. Пошла скачками прямо на роковые воротца...

Стой! Неминуемо: скорее на часах зацепится стрелка о стрелку, чем дрогнет черная мушка, поставленная на рыжий бок...

Бывает, охота по правилам, и бывает по случаям. Я большей частью охочусь по правилам, а живу по случаям: не соберусь все как - то устроиться, все как - то жалко время терять на пустяки, - жизнь так коротка... Можно ли благоразумному человеку забыться до того, чтобы, заехав в самое сердце зимы, не запастись дровами и довести свою кассу до того, что в ней осталось всего шестнадцать копеек? Но я живу по случаям не один год, и за это время понял, как нужно вести себя, чтобы случаи повторялись: нужно встречать их всегда с веселым лицом... Знаю, как нелегко быть веселым, когда на сердце кошки скребут, но что же делать, если не можешь па правилам. Так, вот, сгорела у меня последняя вязанка дров, а я пошел на охоту и вернулся с лисицей. Кто - то видел меня с лисицей, слух дошел до кошатника, и не успели мы шкурку снять, является и дает мне за нее денег на две с половиной сажени березовых дров. С кошатником я наказал приятелю своему - охотнику дяде Михею, чтобы он непременно и как только можно скорее привез бы мне сухих дров.

Всю эту ночь бушевала метель и выдула дом совершенно. В предрассветный час вышел я наблюдать и сейчас же вернулся, - нечего наблюдать, кругом гудит, свистит, несет сверху и снизу, вмиг пронизывает до костей. А, между тем, в этот час наверно дядя Михей, плотно поев, одевается и едет в лес за дровами. У него такого случая быть не может, чтобы одним выстрелом добыть себе две с половиной сажени, - он не рассеянный, живет по правилам, заготовил дрова в лесу еще летом. Он продает их, чтобы не умереть с голоду, но сознает, что дело его большое, для всех важное, и если он ест кусок, то знает, что другой его же кусок люди едят... Заготовленные сухие дрова он продает, сам же топится сырыми и потому в избе у него всегда холодно, жить можно только на печке, да и там только ребятишкам да бабам места хватает, а дядя Михей спит в печке.

На рассвете еще слабо несло, только нос щекотало, лыжа тонула в снегу на пол - аршина; я посмотрел на дом со стороны и подивился: это не дом был, а какой - то Нансеновский Фрам в полярной стране, засыпанный, затертый, а вокруг - белый, курящийся, зыбучий океан: далеко вокруг никакого жилья, никакого следа человека и даже засыпало все звериные следы совершенно. Конечно, сегодня старухе не принести молока из деревни. И дядя Михей, верно, пожалеет сначала свою лошаденку, потом, может быть, и себя. Что же делать - то? Одеваюсь, подпоясываюсь, беру топор, иду в лес, - приволоку сам какое - нибудь сырье... В можжевельниках намело неправильные, островерхие, похожие на дюны сугробы; я провалился в одном по самую шею, барахтался, ознобил руки. А пока я бился в сугробе, вдруг встало белое во весь рост от земли и до неба. Казалось, белый охот - пик вкладывает меня своим шнуром, я же так беспомощен и дивлюсь, зачем он хлопочет, - приди и возьми. Не миновать этой жути в природе, когда опускаются руки и, если тонешь, то кажется, гораздо легче тонуть, чем жить, если замерзаешь, то много приятней мерзнуть: из - за чего тут стараться, если годом раньше, годом позже, утыкаясь в зафлаженные стороны, подойдешь непременно к своим роковым воротам.

Странно увеличиваются в метель все предметы. Кустарник мне показался стеной высокого леса, и вдруг из него выскакивает зверь, высотой в пол - леса, с ушами в аршин. Зверь летел прямо на меня, так что я даже для обороны взмахнул топором, но зайцу я показался наверно еще страшнее, и он сразу махнул в сторону. Вслед за ним показалось и то, что его подшумело, - какая - то высокая башня, а из этого вышел дядя Михей и обыкновенным своим голосом говорит мне о зайце:

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.