Семеро вышли к солнцу

Громко стучит Любино сердце — громче грохота весенних льдин на Неве, громче веселых палочек маленького барабанщика. «Я, юный пионер... торжественно обещаю...» — шепчут губы.

Роберт поднимал по лестнице телевизор и думал, как отнесется мать к покупке. Конечно, ничего хорошего он не ждал. Когда радио проводили, скандал был, а теперь... Баптизм запрещает и в кино ходить, и телевизор смотреть, и... Таких «и» не счесть. Мать, настоящая фанатичка, хочет воспитать их в невежестве и одиночестве, замуровать в рамках религии. Это все равно что похоронить заживо. Не удалось обратить к богу его, первенца...

Двадцать лет назад появился в доме узкий листок похоронной. Убитая горем, жила она, как во сне. Муж погиб. Как быть? Как воспитывать Роберта? Нашлись люди, ласковые, добрые, верующие, которым выплакала горе свое, которые утешали, наставляли. И вроде полегчало. Там, в молельном доме, познакомилась она и со своим будущим мужем — Дмитрием Васильевичем Микрюковым. Вместе пели молитвы, били поклоны. Двадцать лет прошло. Девятеро родилось за эти годы. Теперь оба ни перед чем не останавливаются, лишь бы младших не отдать «дьяволу». Давно сказала Роберту: «Купишь телевизор — разобью, а смотреть не дам». Телевизор он купил, тем более что сегодня день рождения сразу троих — Любы, Нади, Коли.

...Роберт внес коробку в комнату, где жили дети. В другой мать мыла пол. Она приоткрыла дверь, увидела телевизор и, дико закричав, скрылась в своей комнате. Роберт изо всех сил толкнул дверь плечом. Мать билась в истерике на полу. Роберт поднял ее, влил сквозь стиснутые зубы несколько капель валерьянки. Понемногу начала успокаиваться. Крики сменились стонами... Обстановка в доме стала такая, словно над головами повисла свинцовая туча. С одной стороны — мать и отчим, с другой — Роберт. С новой силой вспыхнула борьба, которая давно велась в семье между радостью и мракобесием, между счастьем жизни и ханжеством религии, велась с того дня, как Роберт принес домой комсомольский билет. Телевизор стал «критической» каплей, нарушившей зыбкое семейное равновесие.

...В этот день на работе его все время беспокоило предчувствие: не случилось бы чего. Дома поразила небывалая тишина. Девять детей в комнате — и ни одного звука. Странно...

Они сидели на диване, и на вошедшего Роберта глянули девять пар тревожно-испуганных глаз.

— Что случилось? Молчание.

— Люба, что случилось? — спросил он старшую.

— Мама сказала, что не будет нас кормить. У вас, — говорит, — есть брат, который покупает телевизоры, пусть он и кормит.

Испуганные малыши смотрели на него выжидающе, с надеждой.

— Что же вы скисли? Проживем.

Люба, одевайся, пойдем в магазин за продуктами. Вера, Павлик, Петя, наведите в комнате порядок. Надя, Маша, Коля, садитесь смотреть телевизор. Мы скоро вернемся...

А в мозгу билось: что делать? Почти все деньги истрачены на телевизор. Осталось шестьдесят рублей. На две недели...

Когда потом вспоминал об этих днях, опять улыбался. Но уже по-настоящему. Они действительно были очень тяжелы, эти две недели. Работал он в вечернюю смену. Утром бегал по магазинам и, пока пятеро были в школе, готовил обед. Накормив малышей, бежал на завод, В двенадцать ночи приходилось мыть посуду и готовить завтрак. Спал по три-четыре, а иногда и по два часа. Откуда силы брались? Наверное, от сознания первой большой победы. А мать словно ничего не видела.

Последняя ее жестокая надежда — голодом приобщить их к богу — не оправдалась...

Высокое небо отливало эмалевой голубизной. Город, перевыполненный светом, свежестью молодой зелени, встречал первый День лета. Ликующе бились о гранит волны Невы, парили над водой чайки. По Дворцовой набережной шли семеро: Роберт Малоземов и его младшие братья и сестры Вера, Люба, Павлик, Петя, Надюша и Машенька. Шли, взявшись за руки, в предчувствии неизвестного, нового, начало которому — г сегодняшний день.

Роберт взглянул на их строгие лица и улыбнулся. Первый раз за день. Ему стало легко. Все плохое, жуткое, липкое теперь позади. Сегодня окончился суд. Больше не услышат они никогда нудное завывание, истерическое взвизгивание, не увидят дикие глаза обезумевших фанатиков. Дверь суда стала для родителей и детей Микрюковых, правда, пока шестерых: трое младших остались с родителями — дверью в разные жизни. С этого дня они, семеро братьев и сестер, самостоятельная семья. А он, Роберт, опекун. Странное слово — «опекун». Значит, он теперь и мать, и отец, и кухарка, и воспитатель — столько непривычных обязанностей свалилось на него. Знал Роберт: тяжелую ношу взвалил на плечи. Знал, что, пока не подрастут, для него прощай институт, о котором мечтал, вернувшись с флотской службы, прощай свободные часы и беззаботная независимость. Но не было ни минуты сомнений и колебаний. Заводские друзья, поддержавшие его и в те дни, когда мать отказалась от детей, и на суде, помогут.

А сейчас, когда они все смотрят на него как на советчика и учителя, чуть сжалось сердце. Не от сомнений, конечно. От большой человеческой ответственности за жизни детей.

Назавтра все семеро уезжали в заводской пионерский лагерь. Дети — отдыхать, Роберт — пионервожатым.

Сколько необъятного детского счастья дал лагерь Микрюковым! Впервые в жизни можно было петь и смеяться не тайком, как дома, а во весь голос, дружить без оглядки со сверстниками. Роберт не вмешивался в жизнь младших, но внимательно наблюдал за каждым: ведь дети прежде росли обособленно, одиноко и не вдруг расставались с робостью и замкнутостью. Но все шло отлично. Да и начальник лагеря Вера Николаевна Токарева была так заботлива, что Роберт иногда думал, глядя, как она возится с его коммуной: если бы Вера Николаевна была их матерью!