Собственно, сердце Гая было там, где теперь перекрестье железной дороги курско-орловского направления и вылетающей со Свободного проспекта бетонной эстакады: с нее — из окна автомобиля или из-под нее — из окна поезда, если вовремя повернуть голову, можно мельком увидеть некое подобие небольшой, прорезанной аллеей рощицы, всплеск рыжего старинного строения с каменною вазою на крыше. Строение это — кусковская Оранжерея, а рощица — остатки знаменитого кусковского Гая, тенистого и прохладного английского парка, постепенно уходившего когда-то в дикий лес.

Кроме нескольких толстых, совсем уже почернелых лип, от Гая ничего не осталось: Кусково сейчас прочно лежит внутри Москвы, в цепкой оправе дорог, жилых корпусов и фабрик. Следует признаться: мало что сохранилось, но и от всех кусковских «регул» в целом: сильно разреженные вешки мраморных скульптур лишь напоминают о бывшем роскошном ковре партера между Большим домом и Оранжереей, стерты временем Пагоденбург и Бельведер, Манеж и Шомьер, Портретная и Храм любви, дом Уединения и великолепный Театр, исчезли Лабиринт и Зверинец, исчезла одетая в гранит набережная Большого пруда и опоясанная точеною балюстрадою набережная пруда у Голландского домика. Если XVIII век строил Кусково, то XIX исправно разрушал чем мог: в 1812 году — руками бедовых кавалеристов маршала Нея, в 1899-м — руками не менее бедовых местных дачников, чувствовавших себя здесь совершенно раскованно и свободно. Дополняли дело ветры, дожди, туманы, снега, огонь, ржа, жуки-короеды и бурьян забвения.

Но XIX век дал Кускову прелестные легенды. Одна из них — о пруде, якобы вырытом в одну ночь. Пруд — пожалуй, самый древний элемент кусковской композиции. Он блестел тут, кажется, всегда, по крайней мере известно, что уже более четырехсот лет назад на его берегах освятили деревянную церковь, выстроенную боярином Василием Шереметевым, а между 1751 и 1755 годами (вместо легендарного рытья в одну ночь) другой владетель кусковских земель, граф Петр Борисович Шереметев, очертания этих берегов полностью переменил — вначале с помощью собственных крепостных, потом артели наемных землекопов, перекроивших маленький пруд в настоящее озеро удивительно красивой конфигурации.

Громадное водное зеркало было, наверное, центром картины, развернутой с юга на север, и птица, пересекавшая высь в этом направлении, могла видеть, как из-за матовой лесной изумрудной ряби вдруг выныривает колокольный шпиц Вешняковской церкви, как бежит от нее бархатной желтой лентой песочная просека, как продолжает просеку муаровая маслянистая лента канала, привязанная к васильковому пруду со скользящей, словно по стеклу, яхтой, как вырастает за прудом колонный дом с крыльями, а за ним, чтоб не сбился от ветра, аккуратно прижатый к земле белыми фигурками статуй, стелется платок садового партера, затем солнечная вспышка оранжерейных окон, и снова песочный бархат линейной просеки, еще той, Вешняковской, перепрыгнувшей через пруд и партер и теперь уже окончательно замыкаемой лесом:

Там Флора, нежна мать лугов,
Рассыпала свою корзину,
Душистых полную цветов.

Сегодня в Кускове все похоже и не похоже на самое себя: зыбки, как бы размыты очертания того, что с легкого слова старинного декоратора Гонзаго названо в XVIII веке «музыкой для глаз». Есть сцена, где некогда разыгрывался придуманный пленительный спектакль, но ушли актеры, есть главные и даже вычищенные недавно, подновленные декорации — Большой дом, Оранжерея, Эрмитаж, домики Итальянский и Голландский, Грот, но растерялись по листкам оркестровая партитура и роли. И трудно, прогуливаясь теперь вдоль милого, элегически заросшего канальца, охраняемого несколькими по колено утонувшими в агатовой воде плакучими березами, услышать хруст гаревой крошки под красным каблуком, увидеть, как опрометью бросился на пронзительный женский визг важный Карл Иваныч Бланк к журчащей, с влажным вкруг себя радужным веером водопадной Каскаде. В чем же оказалась причина душераздирающих трелей? Все шутки-с. Комедиантка графовой труппы Маша Черкасова, сбросив башмаки и шелковые чулки на зеленую мураву, сошла в бассейн замшелой гранитной Каскады и, подобрав юбки, розовея сквозь хрусталь холодной, воды маленькими босыми ногами, перебегала, визжа, к другому берегу, где верхом на золоченом тритоне сидел в несколько растрепанном паричке певчий графовой капеллы Никифор Мыльников и почти беззвучно, заглушаемый водопадным шумом, наигрывал на флейте.

Такое вот виньеточное пейзанство.

Впрочем, пейзанство было не только виньеточное. Оно разрабатывалось весьма основательно, и его ведущие бутафоры, в том числе и Карл Бланк, с зари к заре надрывались трудом до полного изнеможения.

Самый модный московский архитектор 1760-х годов Бланк, правда, бывал в Кускове лишь наездами, но имя его постоянно встречается в графовом архиве от 1764 до 1780 года: он руководит постройкой Эрмитажа и переделками Большого дома, устраивает великолепия Гая. Виды Кускова именно этой, «чистой» его эпохи, без всяких тогда еще утрат и коросты последовавших двух столетий, сохранились в редком издании XVIII века, украшенном цветными гравюрами, — «Подлинное представление строениев и саду, находящихся в одном из увеселительных домов, называемом село Кусково, принадлежащее Е. С. графу Петру Борисовичу Шереметеву, генерал-аншефу Е. И. В. Всероссийского, оберкамергеру, сенатору и кавалеру орденов, построенное в 7 верстах от Москвы на восток. Строения изобретены разными славными архитекторами иностранными, а многие и домовым Е. С. русским архитектором же Федором Аргуновым...».

И действительно, как показывают документы, авторами увеселительной усадьбы сделались десятки людей; начало же сочинения кусковской симфонии, видимо, 1748 год, когда в соседнем селе Перове, подаренном императрицей Елизаветой Петровной ее фавориту графу Разумовскому, был выстроен дворец по проекту Растрелли: лестная для Петра Борисовича возможность принимать у себя императрицу, которая частенько бывала летом в Перове, побудила его поторопиться с устройством своей резиденции.

В 1749 году начинает строиться Голландский домик, в 1751 -м граф указывает разбить при домике сад; тогда же заканчивают по сторонам Голландского пруда два павильона: Столбовую колонную беседку и «китайский» Пагоденбург.

Главным советчиком по стройке в те годы был человек петровской закваски Юрья Иванович Кологривов, до того проживавший в Италии с первыми русскими «пенсионерами от живописных дел» и через все препоны вывезший в Россию античную статую Венеры Таврической. Проектами садов, каналов, боскетов, трельяжей, аллей занимались артисты-садовники — вначале Андрей Фохт, потом Петр Ракк и Иоганн Шредер. Перспективные обманки на деревянных щитах и «блафоны» в залах расписывали крепостные Петр Красовский и Кирилла Фунтусов. А осенью 1755 года крепостной двадцатитрехлетний графов зодчий с очевидными задатками гениальности Федор Аргунов везет в Петербург к Шереметеву на апробацию проекты Грота, Кухонного флигеля, Бельведера и «как переделать мыльню в жилой дом».

Грот лепился пять лет, и только в 1761 году его начинают штукатурить и отделывать резчик гофинтендантской конторы Михайло Иванович Зимин и мастер гротического дела Иван Иванович Фохт. Одновременно закладывается и каменная Оранжерея — артель Дементия Антонова в сорок каменщиков выполняла эту работу два строительных сезона. Потом: прекрасный краснодеревец Яган Кинт набирал паркеты для Большого дома, чьи фасады, в свою очередь, проектировал звездный парижский мастер, учитель Баженова, и Старова — Шарль де Вальи. Потом: работали не покладая рук скульпторы Иоганн Юст и Архип Иванов, работал уже представленный зодчий Карл Бланк, а за ним — крепостные зодчие Алексей Миронов и Григорий Дикушин.

Декорация Кускова многослойна, многопланова, многоярусна. Она подгонялась не по жесткому реестру, но под началом интуиции, подсказкой подмосковного ландшафта и исключительно русского вкуса его владельца. Кусково в своем роде Версаль наоборот. Если резиденция французского короля от первой до последней пяди подчинена строго симметричному плану, то резиденция русского барина в своей планировке вся неровна и даже немного скособочена. Но сколько живой и неповторимой прелести именно в этих неровностях, в этом пруде, одним своим краем в два раза более широком по отношению к другому, в этом не прямоугольном, но скроенном, как кормовой парус клипера, регулярном парке, где на западе аллей значительно больше, чем на востоке, в этой «ошибочной» несоразмерности Большого дома, который меньше Оранжереи, в расположении уже упомянутой Вешняковской колокольни, которая не замыкала стрелу запрудной просеки, но уходила чуть вбок, как тогда говорили, «оживотворяя» перспективу.

Кстати, замыкание перспектив было делом совершенно особого рода, и в Кускове им занималось множество декораторов, в том числе Красовский и Фунтусов: на деревянных щитах, «где проспекты пришли в тупые места», они изображали как бы продление их или, противоположно, видовой финал: беседку, мельницу, руину. Такие штуки — стариннейший из элементов садового искусства, известный в Европе с середины XVII века, а в России с конца его: в 1684 году верхний кремлевский сад в Москве был уже украшен «першпективным письмом». Самый же выдающийся виртуоз в изготовлении обманок — автор «музыки для глаз» Пьетро Гонзаго, много у нас работавший, знакомый и Кускову: совершенство его мастерства подтверждает рассказ очевидца о том, что «даже некая бедная собачка была обманута и расквасила себе морду, пытаясь вбежать в несуществующее пространство».

Здесь — принципиальные установки рококо на иллюзорное, маскарадное соотношение человека, искусства и природы, на театрализованную игру этих трех слагаемых, в множестве своих комбинаций дающую эстетику «великолепного бутафорства», то есть великолепного обмана буквально во всем видимом. Возьмем, например, залив перед Голландским домиком — он вовсе не прямоугольной, как кажется, но трапециевидной формы, в вершине же возведен домик, отчего сам он кажется монументальней, а залив длинней. Возьмем скульптуру на садовом партере: вдоль первого ковра поставлены по два бюста с каждой стороны, вдоль второго — по четыре, и принятая глазом мера оказывается ошибочной, и протяженность партера представляется чуть ли не вдвое большей.

Протяженность эта и была некогда основной сценой, где статистами-аристократами разыгрывались галантные, а статистами-крестьянами, что ближе духу местности, пейзанские живые картины, когда на каменные скамьи точно выверенными композиционными группами высаживались наряженные кусковские девки и парни, а «в сие время в роще певчие и музыканты пели и играли огромный хор, который эхо разносило и повторяло вдалеке».

Кусковские сады были заполнены музыкой, и это тоже совершенно соотносилось с духом времени. Знаменитый Люлли прослыл почти исключительно создателем садовой музыки для пантомим, шествий, пасторалей и идиллий, а еще более знаменитый Моцарт сочинял специальные дивертисменты к исполнению в парках Зальцбурга. В России славно выступал в таком роде Бортнянский, непосредственно в Кускове — Степан Дегтярев.

Кроме концертов, воздух Кускова пронизывали звуки эоловых арф, поющих флюгеров и стеклянных колокольчиков, звенящих от ударов снайперски направленных водяных фонтанных струй. Мозаика затейливой зрелищности и затейливой музыкальности была свойством Кускова, и в позапрошлом столетии его гости получали прямо-таки наивное, почти детское удовольствие от всевозможных эфемерид, оптических фокусов, шутих, зрительных и слуховых розыгрышей: это и было «нечаянным театром», здесь тяжелый валун превращался вдруг в облако, скульптура оборачивалась живописью, а живопись — архитектурой.

Нечаянный театр обладал свойством абсолютной, рафинированной галантности, и без этого понятия нельзя увидеть Кусково и ХУШ век вообще. Оно обозначало не только узкую сферу утонченно любовного поведения, но шире, стиль и образ жизни, основанный на приятном умении быть приятным; галантным называли все то, что наиболее изысканно и духовно в искусствах, что составляло их цвет и блеск, — она, галантность, была не только в стихах, изящной словесности и красивых выражениях, но и в оружии, мебели, в упражнениях и играх, в удовольствиях и наслаждениях; так, кусковское общество играло в «Астрею» и «Аркадию», и эта игра состояла в том, чтобы как можно полнее заменить грубую реальность воображаемым пребыванием в «стране нежности». Титулованные особы изображали пейзанок и бержеров, Клелий и Леандров, и их реквизитом были позолоченные посохи, ювелирно изготовленные корзинки, «народные» костюмы из шелков — удивительная смесь естественности и искусственности, ностальгических мечтаний и легкой иронии, глубокой духовности и нелепого гипноза моды: отблески этой игры можно уловить в гривуазных и пасторальных полотнах эпохи рококо.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.