Разочарование

Тучин, увлеченный все последнее время чтением иностранных авторов и самоковырянием, пропустил уже одно производственное совещание. Он также все реже и реже заходил в завком.

Вопрос о постоянном отставании этого цеха давно волновал и ячейку, и завком, и директора. Представитель цехячейки Смолин и цехорг давно обещали подтянуться. Но время шло, а рельсопрокатный по-прежнему был вынужден идти на тормозах из - за отсутствия своевременной подачи из мартеновского. Показатели соревнования были одинаково печальны для обоих цехов. Хорецкий лениво оправдывался перманентным мелким ремонтом. Смолин обвинял рабочих.

На заседании Хорецкий несколько изменил своей обычной сдержанности. Для начала он наивно обвинил Граббе в сведении личных счетов. Заметив по усмешкам на лицах заседающих, что прогадал, он бросил звучно и веско:

- Тов. Граббе может усмотреть мою вину в том, что я не выжимаю из рабочих кровавого пота! Те времена прошли, тов. Граббе, когда можно было стоять «ад рабочим с плеткой в руке!

Это было метко. Старика Граббе обвиняли в диктаторстве рабочие его цеха. Со стариком Граббе конфликтовал не раз профсоюз. Но бюро ячейки на удочку не поддалось, сумело сразу же оценить маневр Хорецкого по достоинству:

- Не по существу, - покачал головой директор. Секретарь ячейки попросил слово:

Товарищ инженер ошибается, принимая вопрос о недостатках в работе мартеновского цеха как личное обвинение. Тов. Хорецкого никто не обвиняет. Мы только хотели бы обсудить, совместно с ним, положение в цеху.

- На воре шапка горит, - прошептал Смолин.

Хорецкий услышал и слегка покраснел. Овладев собой, он попросил Граббе формулировать точно пункты придирки к цеху.

С фактическими данными в руках старик стал обвинять Хорецкого в бесхозяйственной системе нагрузки и попустительстве ослаблению темпов.

Хорецкий пытался оправдываться всеми теми же бессменными ремонтами и изношенностью оборудования. Наконец, взбешенный, он почти закричал о невозможности соблюсти чудовищные темпы и выполнить сумасшедшие задания.

- Чего доброго, - протянул директор, - уж не предложите ли вы вовсе перевести мартеновский на генеральный ремонт?

Разгоряченный Хорецкий не расслышал в вопросе ехидства.

- Да, - почти радостно ответил он, - предложу!

- Скажите прямо - на консервацию! - злорадно расхохотался Граббе.

Алексея Тучина словно что - то ударило в сердце. Каждый ответ Хорецкого собранию был для молодого инженера ответом на какой - то неосознанный, глубоко - личный вопрос. Простое домашнее знакомство с человеком, родным по профессии и чужим по классу, вырастало почему - то во внутреннюю драму, и Алексей не мог понять, почему. Сейчас слово «консервация», в шутку брошенное Граббе, причинило Тучину почти физическую боль. Это было грозное слово, будившее у всякого рабочего представления о грозных и дорогих годах. Нервы у Алексея были расхлябаны, и Хорецкий преувеличенно вырастал в его глазах чуть ли не во вредителя, в открытого врага. Тучину болезненно казалось, будто вое «свои» - завком, ячейка, директор - думают только о том, что он, Тучин, молодой красный специалист, связался с классовым врагом, разложился, изменил лозунгам. Когда после Хорецкого заговорили цехорг и члены цехячейки мартеновского, Алексей вздохнул свободней. Граббе оказывался кое в чем неправ, и небольшая часть юны ложилась и на объективные условия.

Тучин ушел, не дожидаясь конца собрания. Он боялся, что Хорецкий подойдет к нему и по - приятельски заговорит. Уже отойдя немного от территории завода, Алексей подумал, что его уход может быть ложно истолкован ребятами, как наплевательство я равнодушие к заводским делам, но вернуться не решился.

Сближение Тучина с Граббе было реакцией на уютные вечера в оранжевой гостиной и на мальчишескую неловкость перед своими, особенно Рядковым, к которому Алексея снова непреодолимо по тянуло. Граббе жил одиноко и грязно. Каким стал его быт во время военного коммунизма, таким и остался. До революции, говорят, он существовал также одиноко, но богато и комфортабельно. Сам он ничуть не жалея о своей ценной библиотеке и строгом кабинете из мореного дуба. Был он типичным старым идеалистом, почти мистиком, постоянно взвинчивавшим себя разговорами на высокие и туманные темы. Его план мирового хозяйства, служивший предметом стольких шуток и острот и даже незафиксированный на бумаге, представлял собой довольно наивную, беспочвенную утопию, в которой презрительно выпускался из виду социальный строй и замазывались политические вопросы. План базировался, скорее всего, на международном соглашении и мирном сотрудничестве классов и трактовал, преимущественно, о возможных достижениях техники через несколько десятилетий. У Граббе был характер изобретателя без изобретений, организатора без инициативы, диктатора без идеологии. Религией его была высшая математика, не принимавшая в расчет ни людей, ни живой жизни. В производственной практике Граббе был крайним и безоговорочным сторонником Форда.

- Рабочий - машина, и рабочий для машины, - проповедовал он.

Алексей проводил с Граббе долгие, тусклые вечера в холодной комнате, полной пыли и сора. Старик любил поучать. Там, где его поучения касались технического опыта, они были интересны. Он привязался к Алексею привязанностью слабого и честолюбивого неудачника к слушателю, полному сил. Это нравилось Тучину. Постепенно Алексей, чувствовавший себя разочарованным и несправедливо обделенным, втянулся в холодную и безжизненную философию старика.