Да будут силками для тебя;

не уезжай, сын мой! Горе!

Слова, которые выкрикивала эта старуха и которые ты вспомнил, не успев повторить, именно сейчас скривили тебе губы, наполнили глаза слезами, тебя душило рыдание, тебе показалось, что ожила твоя мать, что безумная старуха, деревянная грудь которой стала как сплошной синяк, и есть твоя мама, и она причитает по тебе, но это продолжалось всего мгновение, потому что ребенок вдруг снова громко закричал, и на этот раз ты узнал и ребенка и старуху.

Время 20.13

Ты этого ребенка никогда не видел, но теперь понял, что плачущий ребенок – тот самый, который родился после смерти своего отца, а отца тогда (теперь?!) и оплакивала безумная старуха – мать этого умершего парня, а старуху ты видел на его похоронах. Ты плотно сжал веки, потому что не хотел думать о старухе с деревянной грудью, ставшей сплошным синяком, но старуха, которую ты видел всего раз в жизни в течение десяти минут, не скрылась из твоих зажмуренных глаз, и тебе показалось, что она еще успеет воткнуть тебе в глаза свои сухие пальцы, раздерет тебе лицо, грудь, и уж лучше скорее упасть на дно пропасти – скорее, скорее, скорее, скорее...

Самолет задергался, и ты как будто зацепился за что-то, кто-то схватил тебя, задержал, в сердце твоем мелькнула надежда, ты решил, что спасен, что кто-то, что-то пожалели тебя, но в тот же миг ты испугался, что память будет продолжать мучить тебя. Что за бездонная, нескончаемая это была пропасть! И твои мысли снова обогнали скорость, влекущую самолет на дно пропасти, и ты снова увидел старуху, обезумевшую от горя. Как звали ее сына? Он работал в твоем институте, но как его звали? Ты не смог вспомнить, но лицо бедного парня возникло перед твоими глазами, худое, болезненное лицо, – ты увидел его совершенно четко, ясно, как и лицо его матери, и тебя охватил ужас, перед которым все предыдущее было нестрашно: этот парень был очень похож на тебя молодого; правда, лицо у него было другое, но глаза были точно такие же, вернее, взгляд их, выражение было таким же.

Он работал у тебя в институте: кажется, лаборантом; или он в бухгалтерии работал? Нет, нет, он был лаборантом; ты даже прочел и похвалил одну его статейку; последнее время он каждый день приходил на прием, и однажды ты принял его. И теперь – через столько лет – ты вспомнил с ужасающей ясностью, что парень, не осмеливаясь сесть при тебе, стоял, и ломал пальцы, и просил чего-то, но ты не мог вспомнить, чего он просил, но как наполнились слезами его больные, печальные глаза, ты теперь увидел с ужасающей ясностью, и эти полные слез глаза смотрели теперь на тебя в кромешной темноте. Что он просил у тебя? Кажется, это был квартирный вопрос: да, да, это был квартирный вопрос; выделенная институту квартира согласно очередности должна была достаться ему, он сказал, что двенадцать лет ждет этой квартиры, сказал, что не может жить... И что же? Больной и печальный блеск его глаз, которые наполнились слезами, когда ты... но ведь ты падал в пропасть, и когда же, наконец, она спасет тебя от этих наполненных слезами глаз? Но и эти глаза падали вместе с тобой в пропасть, и вся беда, что у пропасти, казалось, не было дна. Ты уже забыл, что находишься в самолете, терпишь бедствие, ты не слышал ни обращения командира к пассажирам, не замечал нервно сновавших стюардесс, не видел и не слышал пассажиров – для тебя существовала только кромешная мгла, и ты знал, что вот сейчас все кончится, и тебе хотелось, чтобы это было скорее, чтобы все кончилось, ибо ты не мог больше выдержать.

Да, это был квартирный вопрос: мать, жена, двое детей – квартиры у них не было, и очередь была его, а ты что же – кому-то дал его квартиру? Вспомни, вспомни, кому ты ее дал? Дочери Керимли? Потому что дочь Керимли только вышла замуж? А ты подал документы в академию, и Керимли был один из тех, кто должен был голосовать за тебя и, более того, мог повлиять на других?..

Собрав все силы, ты хотел подняться с места, хотел в этой кромешной мгле броситься куда-нибудь в сторону и тут же с ужасом почувствовал, что не можешь двинуться (ах, да, ремни!), и ты снова увидел старуху, услышал хриплый плач старухи: как луна взошел, как солнце закатился; когда на коня взбирался, у врага сердце разрывалось; того, кто тебя чтил, ты привечал; кто не чтил, к тому спиной поворачивался; да будет мать жертвой арабского скакуна под тобой, ружья у тебя на плече, полного хурджина у тебя на боку, острого словца с твоих уст, дитя мое! – и только теперь, в кромешной мгле и бескрайней быстрине, мчащей тебя в бездонную пропасть, ты с нестерпимой болью осознал, что больной и печальный парень, стоявший с полными слез глазами в твоей приемной комнате, для своей матери – для старухи с деревянной грудью – был джигитом с ружьем на плече, который скакал на арабском скакуне с полным хурджином на боку. Когда секретарша пришла к тебе и сказала, что он умер, ты сначала не понял, о ком идет речь, потом не без труда вспомнил, что три или четыре месяца назад он приходил к тебе и чего-то просил, потом, выбрав десять

минут, побывал на похоронах бедняги, и все смотрели на тебя с благодарностью, с восхищением, потому что ты пришел на похороны никому не известного лаборанта (он ведь был лаборантом?) и твой приход украсил траурную церемонию. Через два месяца секретарша сказала тебе, что у того парня, который умер от болезни сердца, родился третий ребенок, и ты опять не мог вспомнить, о ком идет речь, потом вспомнил и с искренним сожалением покачал головой. Но как же его звали? Как? Вспомнил: Закир! Вспомнил: Закир! Нет, не Закир. Закир был кто-то другой. Что же теперь делать? Как узнать его имя?

Время 20.14

Закир был кто-то другой, и в окутавшей все вокруг темноте, как на киноленте, перед твоими глазами замелькали лица, люди, которых ты давно не видел, о которых никогда не вспоминал, никогда не думал, и, пока эти лица сменяли друг друга, твоя мысль работала четко и ясно: итак, ради кого-то, или чего-то, или без причины во время приема в аспирантуру ты поставил этому двойку, этого уволил, этому задержал работу, этого унизил, этой объявил, что влюблен, а потом сделал несчастной; и за этими лицами, быстро сменявшими друг друга, стояли люди, стояли судьбы, у всех этих людей были семьи, были заботы, были радости, печали, и один твой жест, шаг, одно бранное слово, одна резолюция решали их судьбу. Ты увидел их матерей, жен, детей, которых не встречал никогда, и это не были отдельные матери, жены, дети, это была сплошная масса, и вместо давешнего детского крика теперь у тебя в мозгу стоял какой-то гул, но в этом гуле выделялся голос старухи с деревянной грудью, покрытой синяками. И тут перед тобой появилась твоя мама, и ты с еще горшим ужасом подумал, что за сколько лет впервые перед твоими глазами появилась твоя мама. Ты громко закричал, ты знал, что голос твой не был слышен, но ты закричал и вдруг почувствовал, что дно пропасти достигнуто, вот сейчас произойдет взрыв, и все кончится.

Время 20.15

Сначала отблески взрыва чуть не выжгли тебе глаза, потом воцарилась тишина, исчез гул у тебя в мозгу, и ты сначала не понял, что случилось, услышал стук собственного сердца, сердце твое рвалось из груди, и только тогда ты понял, что в самолете зажегся свет. Ты закрыл глаза, но и перед сомкнутыми веками играли блики света, ты обеими руками вытер совершенно мокрые от пота волосы, лицо, потом открыл глаза и на этот раз ясно увидел лампочки вечернего света, иллюминатор, свои руки, свои ноги и внезапно испугался, что волосы твои стали белыми. Ты с трудом повернул голову, бросил взгляд назад: пятилетняя девчушка была на руках у матери, и, кажется, глазки у нее были мокрые, покраснели, но теперь малышка сияла своими мокрыми глазками, и тебе тоже захотелось улыбнуться ей, но губы не раздвигались, ты не смог улыбнуться. Потом ты посмотрел на других пассажиров, посмотрел тайком, украдкой, ты не хотел, чтобы они тебя видели, ты боялся, что они тебя увидят.

Кто-то из пассажиров с жаром что-то говорил другому, кто-то радостно смеялся, кто-то, широко раскинув руки, глубоко дышал, а проходившая мимо хорошенькая стюардесса взглянула на тебя, улыбнулась, сказала: «Не бойтесь», – и ты хотел пожать плечами, сказать: «Чего тут бояться?» – но ни плечами не пожал, ни сказать что-либо не смог, потому что мозг затуманила усталость, тело обмякло, ты был совершенно без сил. Хотел закрыть глаза и хоть на мгновение уснуть, забыться, но ничего не вышло, и ты с тем же жутким утомлением в мозгу так и сидел некоторое время, потом посмотрел в иллюминатор, наружу, и вдруг тебе показалось, что огромная самолетная тень, которую ты давеча видел на аэродроме, тоже летит теперь вместе с самолетом, вместе с тобой.

Время 20.18

Отстегнув ремень, ты встал и направился к туалету. Тебе казалось, что все на тебя смотрят, все глаза устремлены тебе в спину. Твоя промокшая от пота рубашка еще не просохла и как слой льда прилипла к спине; в этой мокрой рубашке был ледяной холод. Ты вошел в туалет, запер дверь и все еще со страхом посмотрел в зеркало, потому что тебе все еще казалось, что волосы твои побелели, но в зеркале ты снова увидел свои черные как вороново крыло волосы, увидел свое обычное, только очень усталое лицо и изумился обыденности, обыкновенности своего отражения в зеркале. Какое-то время ты не отводил глаз от этих черных-пречерных волос, от этого лица, потом, собрав все силы, захотел пошутить с собой, захотел спросить: «Ну, как дела?» – но не спросил, вынул расческу, причесался, вымыл лицо, вытерся бумажным полотенцем, вышел из туалета, снова прошел и сел на первое место в первом ряду.

Эпилог. Спустя пять лет

22 сентября 1987 года. Поезд «Баку – Кисловодск». Купе «СВ»

Действительный член Академии наук, руководитель большого Научно-исследовательского Объединения Мардан Дадашлы и случайный пассажир.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.