Пусть черпают из радости твоей

Так переживает Светка, рано осиротевшая девчонка, ставшая отчаянным сорванцом: она до смерти хочет подружиться с единственной, кроме нее, девчонкой, появившейся наконец на кордоне, но все ее шаги к сближению неуклюжи и лишь пугают новенькую, Гелю, и особенно ее маму, дамочку, мечтающую о благородном окружении для своей музыкальной дочери. Так переживает и Вовка-Поросенок из той же повести («Светка»): поди разберись в сложностях жизни – свои ребята дразнят и в игре о нем позабыть могут, а подружился с приехавшим на лето москвичом – тот оказался подловатым парнишкой, хоть и с претензиями на благородство манер. Понимает Вовка, что чуть не преступником становится по отношению к своим, предателем (открыл приезжим ребячью тайну – строят они каравеллу, а те предложили... дно прорубить у нее, чтоб успеть, пока чинят, раньше запустить свою ракету). Понимает, да не может сразу разорвать липкую паутину невольной лжи...

Исподволь, без нажима подводит обычно Бахревский своих читателей к очень важной мысли: жить по правде всегда легче, если даже и нелегко она далась.

Тонко, почти исповедально раскрывает писатель перед юными героями, да и не только юными, простую истину о сложности и противоречивости жизни.

Она нелегко дается девчонке («Хозяйка перевала»), которая очень любит отца, такого большого, доброго, столько ей уже открывшего в мире и обещавшего еще множество открытий, но... покинувшего их с мамой. Она заставляет себя ненавидеть его, когда он появляется вновь. Заставляет себя чуть ли не презирать маму, которая простила его, потому что любит. Но сердечко девчоночье рвется, дрожит, крохотное, потому что и она не может, как ни старается, истребить дочернюю любовь...

О любви Бахревский вообще пишет много и очень... несовременно, что ли. Юные герои его то и дело «влюбляются» в своих сверстниц и совершают поступки воистину рыцарские – от цветов, таинственных надписей на дне глубоких морских бухт («Море, а сколько времени?») до... покупки маркизета на платьишко любимой, для чего сразу трем влюбленным пришлось собрать все свои мыслимые и немыслимые «сбережения» («Голубые луга»). Детская эта влюбленность может и затухать при очередном переезде и быть перенесенной на новую незнакомку. Но настоящую, стойкую любовь испытывают герои Бахревского к отцу и матери, к братишке или сестренке.

В этом еще одна особенность Бахревского. Для него любовь не просто «дитя свободы», а огромное доверие друг к другу и ответственность за любимого. Так, в чудесной повести-сказке «Кипрей-Полыхань» Настя Никитична даже... взлетела, когда потребовалось, как ей показалось, спасать милого. «Она не знала, как его можно спасти и что ей нужно сделать, чтобы не остаться здесь, у земли, в одиночестве. Она тоже сложила крылья, потянулась вся. И поняла – летит. Тихий воздух стал ветром, давил на лицо. Она летела сначала, зажмурив глаза, а когда решила открыть их, увидела скопище звезд, неподвижных, сияющих каждая по себе. Настасья Никитична не видела Финиста, и это было такое одиночество, какого она и представить себе не могла. И вот тогда сердце ее обливалось теплой кровью, ей захотелось, чтобы Финист был рядом, чтоб она, похолодевшая от полета, ужаса и одиночества, могла бы прижаться к нему, сильному, теплому и доброму, чтобы только не одной, чтобы он заслонил хотя бы половину этой бесконечности».

Мне кажется, редко кому удалось так сказать о сущности любви – именно стремлении уберечь себя и любимого от безграничной бездны времени, от смерти, поделиться родным теплом и продолжиться в детях, внуках, чтобы вечно торжествовала жизнь...

Столько сейчас появляется книг, где любовь низводится до чувственности, до рядового адюльтера, где воспевается в лучшем случае запретная сладость ее – и чем живописнее, чем больше пряного запашку, тем вроде бы интереснее для читателя. В этом смысле Бахревский плывет против течения (один из его рассказов в недавно выпущенной издательством «Молодая гвардия» книге «Кипрей-Полыхань» так и назван – «Ты плыви ко мне против течения»). Нет, и он пишет не о возвышенных, бесплотных, абстрактных чувствах к Прекрасной Даме. Он пишет о Любви самой что ни на есть земной. О любви к своей Лене – невесте, а потом жене и матери его детей. О любви к своим мальчишкам. Пишет о любви, порой непонятой и даже преданной, поруганной. И нет большего наказания, чем постигнуть наконец, каким богатством обладал, мог обладать и лишился по собственной вине...

Читателям «Смены», должно быть, помнится рассказ Бахревского «Сандогорский Пан», вошедший позднее в книгу «Кипрей-Полыхань», пронизанный светом вот такой несбывшейся любви. Всего-то и капитала у его героя, Саши Ласточкина, сына пастуха, что умение играть на рожке да верное в любви, отзывчивое сердце. Но, видно, немало это, если не может забыть Сашу гордая городская девчонка, капитанская дочка Вероника. Через шесть лет после отъезда вернулась она в Сандогору, куда уже и письма писать перестала. Приехала после вступительных экзаменов в институт. И, наверное, с этой «высоты» поглядела на своего верного Сашу. Кто он? Всего лишь тракторист, да и ростиком не вышел. В общем, напрасно все эти годы Саша ждал ее. Уехала Вероника, умерла вроде бы любовь. Тем же летом и Саша взял за себя вдову, старше его и с двумя детьми. Да только что-то загнало-таки Веронику в эти места двенадцать лет спустя. Увидала мальчишку – сердце замерло: Саша, да и только. И верно, Саша. Ласточкин. И сестренку у него звать Вероникой. Просила отца позвать, но тот не идет...

Ждет Вероника обратного рейса на аэродроме. «И когда в небе загудел самолет, вдруг по лесу разнеслась и горестная и сладкая, как весенний березовый сок, песнь рожка. Ах, встрепенулась дама! Ах, заметалась! И как же она плакала, когда грохот авиационного мотора убил песню...

Она так и не улетела. Самолет ушел без нее. Она стояла на берегу, высокая, стройная, и ждала... Никто к ней не пришел, и рожок не запел больше...»

Герои Бахревского могут годами ждать своей сказочной, высокой любви, как ожидала ее Перепетуя (из одноименного рассказа), которую мать наградила этим странным именем назло «беспутному» отцу, а тот – мудреным наследством: сундуком с елочными игрушками да еще разве что такой же неприспособленностью к жизни. И вот наряжает Перепетуя диковинную «елку» – сосну, потому что иначе не удержать тяжести игрушек, и шьет себе платья с неслыханными названиями: то «Семь звезд небесного ковша», то «Северная корона». И ждет чуда. Дождалась. В одну из новогодних ночей появился-таки особенный гость – моряк дальнего плавания. Засветилась вроде бы звезда необыкновенной любви. Да не понял моряк, какое ему счастье даровано, с какой неординарной натурой свела его судьба. И уходит от него.

Любовь властна и над сердцами земных владык. Вот ведь не мог царь Михаил Романов («Свадьбы») забыть, как разлучили его с Марьей Ивановной Хлоповой, которую увидел в 19 лет. А «в девятнадцать лет глаза увидят – сердце поверит»... Женили его тогда по воле матушки, инокини Марфы, на другой Марье, Долгорукой, да не получилось брачного пира. Стоило пожаловаться царю Шереметеву на свою судьбу, как в одночасье заболела царица, да так и не поправилась. А через десять лет царь уже сам выбирал себе невесту, наперекор матери, совсем не знатного рода, зато по любви.

Любовь прорастает даже там, где должны, казалось бы, умереть все былые чувства: на чужбине, в полоне. Как случилось это с другой героиней романа «Свадьбы» – рязанской девушкой Надеждой, попавшей через Крым в Турцию.

Впрочем, здесь пора сказать еще об одной грани творчества Бахревского – его исторических повестях и романах.

Тогда, в конце 50-х годов, из «Пионера» он ушел в «Литературную газету», в отдел науки. Всего год работал он там, но называет это время университетом. Он встречался с крупными учеными и воистину из первых рук получал информацию об удивительных открытиях. А главное, наверное, что его вечное, с детских лет ожидание чудес как-то теснее совместилось с реальностью... Не тогда ли задумал он свои первые исторические произведения? Не тогда ли сформировался подход к ним: прежде чем дать волю фантазии, тщательнейшим образом изучить научные, достоверные источники, подышать ароматом столетий?

Из «Литгазеты» он ушел так же внезапно, как и пришел туда. Ушел, потому что крепнувшее ощущение власти над словом торопило его, рождало все новые и новые замыслы, а работать на газету вполсилы было бы нечестно. Первые книжки, первые договора с издательствами... Через несколько лет, в 1967 году, он был принят в Союз писателей СССР.

К истории его, вероятно, подтолкнуло и, как ни странно, соприкосновение с наисовременнейшей струйкой. Не случайно он начал книгу «Пулисангинское ущелье» с упоминавшейся повести «Кипрегель моего отца». А на стройку он попал так. Четверо друзей из Орехово-Зуева – Леонид Кайев, Геннадий Вуколов, Владимир Долганов и Владислав Бахрев-ский – решили, что в жизни каждого должен быть свой, построенный своими руками город. И махнули в Нурек. Пришлось скрыть, что у всех дипломы, у двоих даже инженерные. Их приняли рядовыми проходчиками. Зато и книжка у Владислава рождалась «изнутри», а не командировочным налетом. А со Средней Азией он с тех пор сдружился навсегда: и перевел немало книжек местных писателей и сам написал историческую повесть «Шахир» о знаменитом туркменском поэте Махтумкули...

Так вот, история стала глубочайшим увлечением Владислава, его основной, пожалуй, специализацией в литературе. Еще задолго до упомянутых «Клада атамана» и «Свадеб» увидели свет «Хождение встречь солнцу» – о первопроходце Семене Дежневе, повесть, отмеченная премией Госкомиздата РСФСР в конкурсе на лучшую книгу для детей, «Голодный поход» – о событиях в Ликине и Орехово-Зуеве в период между февралем и октябрем 1917 года. Последнюю повесть он переделал в пьесу, и его любимый народный драмтеатр Орехово-Зуева поставил грандиозный, волнующий спектакль о земляках. В 1976 году в Детгизе вышла еще одна его историческая повесть о земляках – «Морозовская стачка». Так и стоит перед глазами его Петр Анисимович Моисеенко – небольшого роста крепыш, с копной рыжеватых волос, озорник и выдумщик с золотыми руками, которого не хотели брать на работу из-за смутьянского нрава, да как не взять такого ткача... Как нужны ребятам вот такие книжки о героях-революционерах, где предстают они не плакатно – живыми людьми со своими неповторимыми, только им присущими черточками характеров, своими житейскими трудностями и заботами, своей любовью к женам и детям и при всем том – с доминирующей над всем и вся любовью к свободе, к борьбе за счастье народное!

Пока самое большое историческое полотно Бахревского – роман «Свадьбы». О XVII веке, когда Русское государство после долгой смуты, борьбы боярских родов за власть снова крепло, набирало авторитет в мире, возвращало понемногу исконные земли. Красочные картины романа рисуют и двор русского царя, и Крымское ханство от дворцов Гиреев до жилищ рядовых сейменов, и Турцию с ее заинданами-тюрьмами, подпольными кофейнями, поскольку султан-пьяница Мурад IV запретил пить кофе, с ее мастерскими, где трудились изумительные мастера, и гаремами, где томились полонянки, в том числе русские и украинские, и далекую Индию, когда еще строился знаменитый Тадж-Махал, и Персию, и Молдавию. Видим мы и великое мужество пятитысячного отряда казаков, которые под командой Осипа Петрова в захваченном ими Азове выдерживают осаду 300-тысячной турецкой армии... Но недаром называется роман «Свадьбы». Сквозь все грозы и беды светит в нем, не сгорая, великая земная любовь и страсть к жизни. И сквозь огонь войн пробивается гуманистическая мысль о единстве трудового люда, которому делить-то нечего, поскольку в любой стране, чтобы жить и кормиться, надо работать....