И пошел, и пошел. И разнес это за все предложения: камня на камне не оставил. Тут нашу линию и приняли - 26 человек, а ихнюю спецовскую - 4. А как расходились, все пожимали Чашкину его честную руку, ибо защитил темную рабочую массу, и от этого на всякой иной роже ударила бы краска. Но мой спец ничего, стоит.
Тогда я подошел к нему и сказал:
- Эх-х, вы, гражданин-докладчик, - не знаю вашей фамилии, - только вводите в искушение малограмотного рабочего заковыристыми словечками, а потом хихикаете - постыдились бы трудящихся людей. Если прототип - слово такое трудное, то для чего его и говорить? Говорите попростее, и каждый вас поймет. А то вгоняете человека в опровержения. Вы, кажется, видите, что находитесь в рабочей среде, почему же поступаете напротив. Стыдно вам. Вот. А больше сказать ничего не имею.
И, сказавши так, пошел к своим, Но ребят пришли уже в веселые настроения; Чашкин куда то отбился, и они всю дорогу до завода подшучивали надо мной:
- Эх, ты, серый ты, серый. Все произошел, а на слове прототип сковырнулся. Прототип слово есть, слово склизкое, его без рукавиц не схватишь, а ты полез к нему с голыми руками. Серый ты и есть.
Я, было, начал отшучиваться, но потом замолчал, плюнул и ушел... Однако-ж, и горько мне сделалось на мое невежество. Нет, сказал я себе, - надо все охватить, весь кругозор. Наука нам очень нужна - куда без нее денешься? - она весь заворот в мозгах уничтожит. Тогда все мне стало ясно, и я дал честную, рабочую клятву - стать выученным человеком, на пользу революции и рабоче-крестьянской власти, и особливо для своих литейщиков.
А РЕБЯТА, как нарочно, и на завтра слова прототип не забыли. И дальше тоже. И пошло. И пошло. И я даже Ваське Подгорбунскому, первому бузотеру, леща за это дал: не смейся, имей понятия. Потому самолюбие навалилось на меня, как гора, и совсем одолело.
Тоже вот, однажды, шел я по бережку реки покупаться и вдруг слышу мне вослед агалец какой-то, от горшка два вершка, и тот кричит;
- Сень, а Сень, смотри, прототип-то наш идет.
Тут я форменно не стерпел, вышел совершенно из приличиев и обругал агальца... ну, знаете, как? Ибо от обиды стал очень неустойчивый и раздражался в два счета. Волнения во мне накипали, как чугун в домне, чмекаю я, что ребята рассрамили меня по всей округе, от бузы и насмешек проходу нет, - и вот я топаю ногой: будет. И принимаю естественное и полное решение: бросай Березовку и езжай учиться на рабфак, а куда, в какой город - и самому не ясно.
И вот беру себя в руки и иду до Ивана Чашкина. Конечно, здороваюсь и говорю:
- Здраствуй, Чашкин. Мое почтеньице. Пришел прощаться. Надоела буза и насмешки, - все прототип проклятый виноват. Скоро еду учиться. Не жить мне сдеся, не могу.
И Чашкин, как очень внимательный, выслушал меня сквозь, долго со мной говорил и обещал устроить: в самую гущу Москвы сопровождать заводский заказ. И писульку к знакомому металлисту обещал дать: авось на работу устроит.
Я, конечно, в благодарность.
- А, может, останешься в Березовке, охладишь свое жаркое сердце возьмешь себя в руки и будешь по-прежнему таким же полезным членом рабочей березовской семьи? Про глупости же наших ребят и прототип забудь...
- А, как думаешь, не устроится все?
Ну, я стою на своем.
- Нет, нет. Уеду. Я не барышнешка, чтобы из себя обиды строить, не из-за прихотев говорю, а только очень я до научности добираюсь, хочется и на рабфаке поучиться и в большом городе пожить - гайки в мозгу подвинтить.
И вот столковались. Что касаемо до Чашкина, человек твердых правил: устроил. И я для ученья - твердый оказался: уехал. И проживаю теперь в Москве, как видите... замечательный городок. Все здесь - по всем статьям... Нет ли у вас закурить?
- Пожалуйста, - предложил я.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.