Прийти и уйти

Хлев же Ханны Барлоу был попросту хлевом для коз с навесом для сена сверху, с парой мотыг, и грабель, и лопат, и ведер в углу, с козлами и начатым мешком цемента, с двумя козами, которые воняют, как двадцать, когда находишься с ними подольше, с крольчатником и курами, которые предательски орут в честь каждого яйца.

Могут сказать, мол, не очень-то мудро было сбежавшему из городской тюрьмы забраться в хлев неподалеку, только чтоб быть мудрым, требовалось немножко больше времени и немножко больше сил.

И в конце концов разве не было это в конце концов шагом высочайшей мудрости: из всех мыслимых укрытий выискать одно-единственное, подходящее для жилья, а среди всех этих боязливых, и жадных, и скудоумных, и падких до сплетен людишек – одну Ханну Барлоу?

Вы, наверное, спрашиваете себя, были ли Ханна и беглец знакомы прежде; я скажу: вряд ли.

И за этот месяц в хлеву Барлоу они друг друга тоже не видали.

Ханна однажды утром заметила, будто в хлеву что-то переменилось, но так, как если видишь что-то и отбрасываешь мысли на сей счет в сторону; эти мысли только тогда снова стали занимать ее,

когда в полдень соседка пришла сказать, будто ночью эти друг за дружкой сбегали из тюрьмы, и теперь, стало быть – вот еще на старости-то лет, – двери надо запирать покрепче.

Тогда еще существовал муж Ханны Барлоу; мокрый кашель, которым он страдал всю жизнь, скрючил и опустошил его: если в хлеву что-то и было, ему не следовало ничего знать.

Соседка прочь, муж больной спиной на диван; тут Ханна в хлев и давай бранить коз: если они и дальше будут чинить здесь такой беспорядок и разбрасывать сено там, где ему не место, и муж это увидит, то в своей злой немощности он способен привести мясника. Из всех правил, по каким в это время подобает жить, перво-наперво назовем порядок; тут клочьям сена нечего делать на лестнице, и все должно иметь определенное место: остатки пищи, к примеру, предназначенные кроликам на вечер, ставятся всегда в одно и то же место, сверху на загородку, в темный угол слева.

И не могли бы козы быть так любезны и привыкнуть то, от чего они хотели бы избавиться по нужде, сбрасывать в яму снаружи как можно ближе к перегородке?

Тихо вы, козы, хватит топтаться и блеять; муле плохо дышит, но слух у него острый, и засыпает он только, когда пробьет десять в темноте, и самое позднее в двенадцать его снова будит первый кашель.

Да, ребятки (ах, не обижайтесь на меня за это обращение), козы Ханны Барлоу поняли, видимо, все точно; они держались строгого порядка и привыкли даже к странным речам Ханны Барлоу, хотя те иной раз раздавались все ж высоковато для их голов; женщина к ним приходила даже с рифмами: «Увы, козочки мои, ведь те летчики, что над домом кружат, совсем не фюрера молодчики» или «Ах, жалость какая, козлятки, чего уж нам ждать, на Шпрее вон русских видать!», и муж Ханны Барлоу сказал, ему не терпится поглядеть, что все-таки произойдет скорей: он ли выплюнет с кашлем последний лоскут легкого или же старуха вконец спятит.

Но однажды – четыре недели это так продолжалось. – муж зашел в хлев, когда Ханна убиралась у директора газовой конторы, и заговорил сам с собой: «У меня это в груди, но не в голове; я знаю, на сколько нам обычно хватает жареного кролика и хлебных карточек, и я знаю, как пахнет козья моча! Ежели один тут думает, я никого не пущу наверх из-за того, что в этом замешана моя жена, то пусть знает: я знаю, что мне никто не поверит, будто я ничего не знал. И уж лучше я через год захлебнусь собственной кровью, чем угожу завтра под мясницкий топор. Давай сматывайся, ты, поганец, я хочу еще чуток пожить!»

Да, так вот получилось, что на другой день Ханна Барлоу нетронутым нашла хлеб, оставленный на утро в темном углу над крольчатником, и когда она дозналась, что значило это, а также узрела недужный триумф в глазах: своего мужа, она уже больше не разговаривала с козами и долгое время после окончания войны и со своим мужем тоже.

Однако с той поры она беседовала почитай что с каждым в нашем местечке, сначала как депутат представительства, потом как член городского совета, потом как бургомистр и потом как председатель комитета по проведению Праздника посвящения в юность.

А на этой стезе, находясь на которой говорить приходится подолгу, она очутилась, потому что однажды вечером после войны у ней появился человек и сказал, что он тот, с которым в иные времена молено было общаться лишь окольным путем – через двух коз.

Он теперь здесь ландрат, сказал он, и он ищет людей, на которых молено положиться, а то, что на Ханну Барлоу молено пололеиться, далее господь бог не знает лучше, чем он.

Да, дорогие друзья, он вот уже несколько лет, как умер, этот человек, который четверть века был единственным коммунистом в Барске, и утешает лишь то, что и в Барске уже давно больше, нежели один коммунист.

Я понимаю, когда тебе четырнадцать или пятнадцать, то все это звучит будто из исторического далека, и, к нашему счастью, так ведь оно и есть: обстоятельства, при каких наш бывший бургомистр и наш бывший ландрат впервые встретились, пусть и не увидав друг друга, эти варварские обстоятельства принадлежат к отдаленному периоду нашей предыстории – они лелеат далеко позади вас и уже позади меня, но всякий, кому жаль своего драгоценного времени, дабы помянуть при случае иные отодвинувшиеся времена, совершает ошибку. То, что существовало одналеды, отодвинулось в той же огромной и в той лее малой степени, что и леса, покрывавшие землю в каменноугольный период, – без них у нас не было бы ни угля, ни нефти.

Разумеется, нет нужды каждый раз, зажигая свет, растроганно бормотать: о великие леса каменноугольных времен! Однако, как что к чему пришло, следовало бы все ж знать, хотя бы затем, чтоб не принимать все слишком само собой разумеющимся.