Прийти и уйти

Ваша же жизнь, и об этом я не могу умолчать именно на сегодняшнем празднике, ваша жизнь будет даже особенно напряженной, ибо вы будете участниками самого силопоглощающего поднимания тяжестей, какое только случалось в истории человечества: вам предстоит поднять наше общество на новую ступень, ввысь, в коммунизм.

Конечно, их будет много, тех, кто возьмется за это вместе с вами, они уже взялись, но это все-таки весьма непросто: целое общество со всей утварью и всей живностью – средства производства, средства сообщения, средства поддержания жизни; жизненный уклад, склад мышления, стиль отношений и привычки – именно они составляют большую часть веса, привычка, например, различать (и судить! и оценивать!) людей по тому, на какую сторону они застегивают пиджаки; или привычка некоторых указывать свой размер, причисляя к нему толщину своего кошелька; или привычка пользоваться локтями как средством продвижения вперед.

Или привычки, которые зовутся завистью и равнодушием, и властолюбием, и лакейством – или ленью и так далее. Так что в вас, кто сидит здесь, мы должны видеть часть той команды, которой предстоит осуществить грандиозное силовое упражнение.

И я думаю, что в этом месте мне следует воспользоваться одним из листков Ханны, тем, на котором упоминается единственный коммунист в Барске, ибо товарищ Барлоу наверняка сказала бы, если б об этом зашла речь: да, вы, от вас многого ждут, но вы ведь не одиноки – в сегодняшнем празднике кроется еще и тот смысл, что мы хотим приветствовать вас в огромном союзе борцов за наконец-то и вправду человеческую жизнь; мы рады тому, что вы с нами, и вы тоже, должно быть, довольны, зная, что мы на вашей стороне.

Есть масса вещей, для которых нужно, чтоб пришло время постичь их, но я забегу вперед и скажу вам уже сегодня: общность – вот истинное счастье, и если вы меня спросите, что есть горькая, удушливая беда, то я скажу: это – одиночество.

Я знала одного человека, – сказала бы Ханна Барлоу, использовав таким образом эту запись, – который двадцать пять лет был единственным в Барске коммунистом.

Он испытал все, что может испытать человек, принадлежащий к тем, кого ландрат зовет бандитами, и пастор – осквернителями церкви, и помещик – поджигателями, и местный староста – позором для деревни, и деревенский лавочник – риском для своего предприятия, и слегка свихнувшаяся вдова – холуем Москвы, а другая, вовсе не такая уж недотрога, зовет его бесстыжим чудищем, который хочет ввести многоженство, а соседская дочка говорит, они не могут больше встречаться, ежели он ходит с теми, и жандарм, который его забирает, говорит, это потому, что он ходил с теми, и караульный у ворот особенно старательно пинает его в живот, потому как он опять же один из тех. Единственному коммунисту в Барске все это досталось потому, что он был одним из тех, однако он выдержал все тоже потому, что был одним из тех.

Совсем мальчишкой, так, может, в вашем возрасте, он открыл в себе способность извлекать музыку с помощью пары палок, колотя ими по перевернутой лохани для стирки, крышке молочного бидона и даже по рассохшемуся дереву скамьи для крынок, а потом в ярмарочный день в Велмсхагене танцы на время прекращаются, перерыв, и музыканты у стойки принимают заявки на песни и здешнюю тминную водку внутрь – мальчишка из Барске берет на себя заботу о веселье в Велмсхагене, выдав ошеломляющую дробь на оставленном без присмотра барабане; следуют оплеухи, это не первые и не последние, но они забыты, когда благодушный от тминной водки капельмейстер уговаривает своего барабанщика позволить парнишке и в следующий перерыв выбивать дробь.

Бродячий оркестр обрел подсобного барабанщика, а тот – новую жизнь, ибо теперь он в Барске единственный сведущий в искусстве; получи он много денег в наследство, он значил бы много больше, но, поскольку он может играть на барабане, он теперь в Барске нечто, а поскольку он водится с городским оркестром, то он в Барске нечто совсем особенное.

Но ведь каковы эти музыканты, судачат скоро в Барске и даже в Велмсхагене, играют для всякого кошелька, и когда коммунисты Велмсхагена приглашают их на летние танцы, то они пиликают, свистят и барабанят и для тех тоже, и ведь каковы эти коммунисты, судачат скоро в Велмсхагене, а уж в Барске и подавно, – они втягивают барабанщика в разговор, примечают, что он вовсе не ягненок, и уж взяли над ним верх, волки.

Так в Барске заполучили коммуниста, красного, который хоть и был еще очень зелен, но все же слишком красен для Барске, которая лежит в камышовом уголке на озере Мюриц.

Да, дорогие друзья, Ханна Барлоу уж сумела бы рассказать вам о деревне Барске и ее единственном коммунисте, но я не могу тратить наше время на одну эту историю, так что буду краткой.

Когда в Барске проходят выборы, то националы, а позднее наци получают почти все голоса: один лишь получают коммунисты, с того дня, когда единственному коммунисту Барске исполняется двадцать один, и редкий сторонник партии бывал так обложен хмельным крестьянским хохотом, когда подсчитывали голоса, и едва ли кого так колачивали на основании, что он испортил нам статистику.

Но когда потом наци пришли к власти, кое-кто позаботился о том, чтобы теперь и в Барске статистика была в порядке, ведь в заявлениях, касающихся событий тридцать третьего года, говорится, что победа национал-социалистов в рейхе была полной, – Барске внесла свою лепту в достоверность этого свидетельства; Барске одолела своего единственного коммуниста, и Барске почти что превратила его в мертвеца.

Это длилось двенадцать лет. девочки и мальчики, почти столько же, сколько ваша жизнь, и самым страшным, сказал единственный коммунист Барске Ханне Барлоу. самым страшным было одиночество.

А теперь я расскажу вам ту часть, .о которой Ханна Барлоу не упоминала, когда говорила об общности и одиночестве и единственном коммунисте Барске, – она, впрочем, описывала, как он убежал из тюрьмы в конце войны и что кто-то прятал его больше месяца, спасая его жизнь, и на таких вот праздничных сборах, как этот, она даже дословно передавала, что прокричал коммунист Барске в ответ своим соседям, когда на собрании, уже спустя долгое время после войны, один хотел его высмеять: он, дескать, ведет себя так, будто Красная Армия пришла сюда, в деревню, исключительно ради него. – тогда он рявкнул, вспылив так. как может вспылить тот, кто двадцать пять лет является единственным обладающим разумом, тогда он почти что заорал: ну да, что же еще могло привлечь Красную Армию в Барске? Семь ваших коз, восемь ваших зубов, девять ваших волосьев? Или, думаете, они спешили сюда просто потому, что молва о вашей тупости, от которой волосы встают дыбом, докатилась аж до Владивостока?

Из-за меня они пришли – да! Меня освободить – да! И так я намерен это всегда видеть, и чтобы вы заодно знали, почему я не допущу в Барске ни одного хамского слова против и ни одного враждебного взгляда на моих друзей; да, я воспринимаю Красную Армию всецело лично, и я представляю себе, что она послала своих солдат за мной, отвоевать меня у того, что в этой стране и на этой земле зовется Барске, и я представляю себе также, я вижу это в холодной плоти и горячей крови, сколь многие пали на пути к моей решетке, и этих, скажу я вам, вам придется тоже взять в расчет, если вы в будущем захотите приняться за меня и если вы и дальше будете ополчаться против доступа в Барске разума и человечности!

Извините, дорогие друзья, что я так расшумелась в этой части того, что, собственно, должно бы быть речью к вашему посвящению в юность, но я думаю, коммунист из Барске тоже тогда расшумелся, и про Ханну Барлоу я знаю, как она могла расшуметься, когда она об этом говорила; а она сказала: действительно. новое время настанет, когда достаточно будет говорить правду просто и спокойным тоном и лишь единожды – и никогда на публичных собраниях; как сама она не упомянула, что стояло за побегом из тюрьмы единственного коммуниста Барске и тем месяцем, который он провел, скорчившись, на свободе до своего истинного освобождения.

А провел он его на сеновале у Ханны Барлоу.

Поскольку все мы видели эти истории в кино и по телевизору, то мы всегда представляем их как-то слишком красочными и волнующими и даже, пожалуй, слишком захватывающими.