Позовите меня, я приду

Мечтать, пусть изменит мечта,

Бороться, когда побежден.

Искать непосильной задачи

И жить до скончанья времен.

Любить, пусть обманет любовь,

Остаться неведомо где.

Когда опускаются руки,

Тянуться к далекой звезде.

Эти слова, положенные на музыку, подчиняют себе зрительный зал, и зал аплодирует. Кому? Дон Кихоту. Чему? Донкихотству. Принципиальной непрактичности, постоянной жажде действия, немедленного, нерасчетливого. Действия во имя добра; в спектакле Театра имени Маяковского Дон Кихот если чем и ослеплен, так добротой. Помочь, спасти, выручить, он не будет считать врагов, ринется на них... и потерпит поражение. Александр Лазарев не стал возвеличивать своего героя, не побоялся сыграть его смешным: он ведь и в самом деле смешон, вечно попадает впросак, не за тех заступается и в результате оказывается битым. С точки зрения мошенников, которые судят в тюрьме Сервантеса, - это смешной чудак. Ну, а с точки зрения не того здравого смысла, который мы зовем обывательским - мелкопрактичного, основанного на известном принципе - «а что я с этого буду иметь?» С точки зрения нормального здравого смысла - того, который советует нам взвесить свои силы и возможности прежде, чем браться за какое - либо дело, все подготовить, все, что можно, предусмотреть, чтобы избежать неудачи? Ведь и в самом деле программа «я иду, даже если не вижу пути» при всем ее благородстве, что она может дать конкретно тем самым угнетенным и обиженным, за которых хочет заступиться Дон Кихот? И зачем искать именно непосильной задачи? И сам потерпишь поражение, и дело, за которое ты борешься, может оказаться скомпрометированным. Короче, какова реальная польза донкихотства, и есть ли она вообще?

Сказать, что спектакль заставляет размышлять об этом, было бы неточно. Он как раз не дает размышлять - он утверждает. Утверждает величие Дон Кихота, настаивает на нем всеми средствами театра - словом, музыкой, танцем. Зрителя берут в плен, и на каких бы жизненных позициях ни стоял он до спектакля (после него он скорее всего снова вернется к ним, не стоит думать, что практичный человек, посмотрев «Человека из Ламанчи», перестанет быть таковым) - сейчас, в эту минуту, он аплодирует Дон Кихоту и донкихотству, тому, что в мире существует вот такое бескорыстное и безрасчетное добро. Это потом можно будет поразмыслить, сопоставить точки зрения, вот тогда спектакль и станет аргументом в споре о Дон Кихоте, споре, который начался еще на страницах романа Сервантеса и продолжается века.

Сегодня спор этот как нельзя более актуален именно потому, что в наше время, в эпоху компьютеров и научного подхода к любой проблеме, донкихотство может показаться заведомо бесперспективной позицией. Действие во имя добра? Да, конечно, пожалуйста, но немедленное, импульсивное действие - нет уж, увольте, давайте сначала рассчитаем.

Не для собственной, конечно, безопасности, а для пользы дела...

И вот уже на страницах молодежной газеты предлагается читателям вопрос «с подтекстом»: тонут двое - физик и слесарь, спасти можно только одного. Кого бы вы стали спасать? Подтекст здесь тот, что, может быть, стоит начать с физика, поскольку он, вероятно, более ценен для человечества...

Дон Кихот сделал бы все, чтобы спасти обоих. И, право же, не так уж важно, удалось бы это ему или нет, важнее вот этот подсознательный импульс человеколюбия, готовности помочь. Рассуждения и расчеты - вещь, разумеется, прекрасная и необходимая, но чего они стоят, если не скорректированы любящим человеческим сердцем?

Кроме того, наука в обозримом будущем не сможет «рассчитать» человеческую личность, точно предсказать ее поведение. А человек, его интуиция, его чувство способны на это. Так что Дон Кихот, мгновенно претворяющий чувство в действие, в поступок, иной раз может и выиграть спор с поклонниками практичности и расчета.

В спектакле Альдонса, девица из придорожного трактира, в которой Дон Кихот увидел прекрасную и чистую Дульсинею, спросит Санчо Пансу, почему он так верен и предан своему смешному господину. И Санчо ответит: «Люблю его!» Вот и все. В пьесе Дон Кихот не обещает отдать Санчо первый же завоеванный им остров, об этом и речи нет, только любовь заставляет оруженосца следовать за своим рыцарем. Тут очень важно вот что: может ли такой человек внушить такую любовь к себе? Дон Кихот, которого играет Лазарев, может. Он горд и смешон, обаятелен и беззащитен. За высоким безумием Рыцаря Печального Образа мы ощущаем в нем высокий ум его создателя. Для Александра Лазарева это самая, может быть, трудная актерская работа: Дон Кихот - роль сложнейшая, а в «Человеке из Ламанчи» нужно было еще освоить весьма не простую для драматического актера музыкальную и пластическую партитуру.

И первый мой вопрос ему вот какой:

- Я понимаю, что трудиться над этой ролью пришлось намного больше, чем над обычной, без музыки и танца. Так вот, «окупились» ли эти «дополнительные расходы»? Я имею в виду не успех - он несомненен, а творческую и человеческую ценность и значимость сделанного вами в этом спектакле.

- Мюзикл дает актеру такие мощные выразительные средства, как музыка и танец. Конечно, освоить все это - труд огромный. С танцем мне было относительно легче: я неплохо танцую.

(Театралы, видевшие несколько лет назад «Иркутскую историю» в постановке Николая Охлопкова, наверняка запомнили танец Александра Лазарева в роли Виктора. Он плясал на свадьбе женщины, которую - он только сейчас это понял - любил, и эта любовь вместе с болью, злостью, обидой широко и яростно выплескивалась в пляске).