Планета Колыма

Нет, пожалуй, на Колыме более красивого места. Мостки над прозрачными речками, шелковистые тальниковые заросли, ольховые рощицы, осенний пожар сопок и рыбаки в болотных сапогах, вышагивающие по стремнине с удочками: в ледяных струях играет хариус. Большой Хатыннах, участок прииска «Адыгалах», — очень отдаленный, трудный и богатый участок. Отсюда до Магадана километров восемьсот пятьдесят, а может, и вся тысяча. На золотом полигоне, за приборами, молодая олениха выбегала из лесу с олененком и ела с руки хлеб. А еще чуть подальше, на озере, целые выводки уток. Есть и медведи и более мелкое зверье, вроде бурундуков.

Хатыннах — молоденький поселок, в одну улицу. Всего домов двадцать, аккуратных, одинаковых, с крашеными крылечками. Хатыннаху четвертый год. Это новая Колыма — не сравнить с черными барачными поселками, что мелькают еще по сторонам колымской трассы.

— Колыма всего лет десять как строится, — объяснял мне Александр Филиппович Рогожин, начальник участка Большой Хатыннах.

Рогожин — бывший летчик-штурмовик. Что-то от этой смелой профессии навсегда осталось в суховатом красивом лице. На Колыме он двенадцатый год. Говорит, что подрасшатал себе нервы: народ бывает всякий. Но тон у него всегда спокойный, и в обхождении с людьми он мягкий и прямой.

По утрам поселок уезжает на работу. До золотых полигонов километров шесть. Небо пронзительно синее, земля красная, желтая, зеленая. Август здесь — уже осень. Чудная погода, нет дождя. Когда нет дождя, плохо. Мелеют ручьи, промывочным приборам нечего пить. И люди с досадой глядят на безоблачное небо. Может, все-таки будет? Но он иногда покрапает минут пять — и снова солнце. Хорошая здесь погода, на Хатыннахе, черт бы ее побрал!

Огромный полигон, как днище спущенного пруда. Только чего решительно не видно — сыпучих золотоносных песков.

— Пески? А вот они. — Александр Филиппович поднимает кусок гранита. — Наш Хатыннах такой, видите, стоим на сплошной скале.

Эта гранитная твердь называется мягко и текуче — «пески». «Пески» рвут в лютые зимние морозы, рвут так, что со всех окрестных сопок съезжает белый покров. И они гудят, черные, в тумане снежной пыли. А люди все рвут и рвут. Дышат на ладони, хлопают валенками, трут побелевшие щеки и рвут. Когда приходит лето, бульдозеры гребут разворошенные скалы в бункера промывочных приборов. Иногда глыбы слишком уж велики, и на полигон выходят влекомые тракторами странные и громоздкие сооружения, напоминающие Царь-пушку. Это рыхлители. Начинается бой. Надрывно ревут тракторы, скрежещет железо. Хатыннах неохотно поддается. За это и зовут этот участок тяжелым, очень тяжелым.

В мае пятьдесят восьмого шесть бульдозеров и трактор «хозяйка» с металлическими санями для грузов (двинулись от Эмтегея сквозь весеннюю распутицу на новый золотой участок. Тракторы ползли к неведомому прежде пятачку земли, затерявшемуся между раскатами сопок.

Лет десять назад в истощившихся рудниках, на актированных полигонах, а еще больше — в тихих кабинетах зародилась паническая теория — теория затухания золотой Колымы. Нашлись специалисты, которые с пеной у рта стали утверждать, что Колыма свое отработала, золото вычерпано и нет смысла здесь строить. Золотая планета покатилась к закату, планета не такая уж маленькая: свободно вместит' Испанию, Францию, Англию. А вот поди же — покатилась к закату!

С большим трудом спасли, геологи честь Колымы, доказали, что необходимо планомерное, широкое ее исследование. Первые же серьезные поиски дали отличные результаты: Колыма открыла новые клады. Среди них был и Большой Хатыннах.

Отряд мужчин на шести бульдозерах и одном тракторе пришел штурмовать Долину берез. С ними была одна женщина. Маленькая, с большущими глазами, не то вопросительными, не то удивленными, — Лена Шестакова. Когда форсировали реки, водитель «хозяйки» просил:

— Слушай, Ленка, лезь на крышу, там гарантирую от насморка.

Так она и сидела на крыше трактора, закутавшись до глаз теплой шалью. А за пазухой тихо урчал котенок: все веселее, да и мышей припугнет, если будут. Страшно было Лене и тоскливо: одна. Но что поделаешь! Муж запил, стал драться. Не выдержала, ушла в чем была. А тут подоспел этот новый участок. Она согласилась — чего-чего, а стряпать она умела. Вокруг шумела вода, ревели, чадили тракторы, захлебываясь в болотах.

Потом ставили палатки, мылись в ледяном ручье, и Лена сооружала первый обед. Тогда же стало ясно, что на всю орду не наготовишься. Врыли ей в землю железную бочку, и стала Лена пекарем. Пекла ребятам хлеб. Получался он такой удачный, что геологи из дальней партии приезжали за хлебом к ней. Зарплату и продукты Лена возила с Кремнистого, прямиком через сопки, километров двадцать пять. Ездила она на старом одре по имени Амур. Сейчас Амур как музейный экспонат. Блестящий, безмятежный, он разгуливает по поселку, стоит под окнами знакомых, заглядывает к Лене Шестаковой в столовую, о чем-то думает на припеке — долго и лениво. Делать ему нечего, его заменили машины. Кроме Амура, пожалуй, ничего не осталось от тех дней. Впрочем, еще покосившаяся набок избушка и воспоминания о стуже, о загасшей последней свече, о простыне на стене, надутой ветром, как парус.

За окном первый вечер на Хатыннахе. Репродуктор у почты напевает «Осенний листопад Москву заворожил...», будто про себя, будто вокруг тихий парк, а не тайга за ниточкой домов. В ярко освещенной кухне купают ребенка. Женщина с растрепавшимися волосами, озабоченно-счастливая, подкладывает в ванночку пеленки. Наготове с кастрюлькой — дюжий парень со снисходительным, крепким лицом. Это отец маленькой Маринки, Юра, старший рабочий с 22-го комсомольского прибора. Первый человек, которого я встретила на Хатыннахе. Он стоял, по-морски расставив ноги, пиджак внакидочку, под майкой могучая грудь, и умело держал огромными лапищами крохотный посапывающий конвертик. Садилось солнце, тайга тонула в розовом мареве, звенела вода о ведро у ближайшей водопроводной колонки. Он стоял, не то задумавшись, не то к чему-то прислушиваясь. Могучий парень с крохотным конвертиком у голой груди.

— Уехал из Иванова парнем, — сам будто слегка удивляясь, рассказывал он потом, — а теперь уже дважды папа («дважды папе» — двадцать пять). На-ка, подержи Маринку, закурю. Нет, ты ее под головку поддерживай, вот так... На Тихом покачался три года, в Совгавани женился, потом сюда. А пацанят я люблю, иной раз я им лучше мамки — ей все некогда.

Сам Юра относится к тем людям, что делают все не спеша, уверенно. И успевают очень многое и делают все хорошо.

Вечером в мужском общежитии аврал и грусть. С одной стороны — наглаживаются стрелки и извлекаются из чемоданов пуловеры пастельных тонов, с другой — для кого? Женского общежития нет. Девчат всего четверо, замужние женщины не в счет: мужья ревнивы, как мавры. А на одном Олботе без малого тридцать пять холостяков. эдели три назад прислали в столовую новую завпроизводством Валю — интересную, бойкую блондинку. Но на другой вечер по приезде уже видели, как прогуливается она с Димкой Колесниченко. Он, можно сказать, первый парень Хатыннаха, вне конкуренции.

Дима невысокий, с русым волнистым чубом и подвижным лицом, еще хранящим отпечаток бурного беспризорного детства. В детстве это был типичный «вокзальник», юркое, вечно ускользающее наказание для милиции. Любитель вагонных подножек, третьих полок, вокзальных скамеек и рассеянных пассажиров, забывающих о кошелках с едой.