Песня

– Вот такой у меня был, – вырвалось у него, когда мы разглядывали страницу с рослым кабардинцем. – Мечта!

И сразу как-то испугавшись, потух. Закрыл книгу.

– Когда был? Дома? На войне? – без всякого подвоха поинтересовался я.

– На войне.

Помолчал. Пошевелил губами. И жестко сказал:

– Трус я. Конь ни при чем. Сказал не мне. Себе.

– Наговариваете, – не поверил я. – И смелый может однажды струсить, но трус виден сразу.

За несколько часов я где-то проник в этого человека, что-то уже разглядел.

– Нет, я не струсил, не струсил, но факт? Вся жизнь кувырком... Вот слушайте.

Родился я на Украине, в большом, дворов на восемьсот, селе. За речкой, на севере, Черкасская область. В давние времена там жили поляки, или, как их тогда прозывали, ляхи. Поэтому у многих, которые жили над рекой, фамилия была Надлях. Село наше четко делилось на три части. А может, и нет – нечетко. Скорее это мы, враждующие мальчишеские оравы, положили начало такому делению. Мы были береговые; площадники – те, которые жили вокруг обширной площади, где стояли церковь, школа, сельсовет. С площадниками дружили пацаны с базарной улицы – всего-то домов двадцать, совмещавших жилые помещения с торговыми. Степняки занимали южную окраину. Схватки между ними были горячие и порой ежедневные,, но всегда затихали в одно и то же время – весеннее половодье, в которое сады и огороды нашей, прибрежной, части полностью затоплялись и вода вплотную подступала к надворным постройкам усадеб.

Наводнение продолжалось дней десять, и наша улица все это время была совершенно изолирована от всего света. Поэтому нам ничего не оставалось, как смиренно любоваться полонившей нас стихией. После этого еще долго приходилось общаться с селом исключительно верхом на лошадях. Это был наш звездный час. Мы приезжали на площадь верхом, в буденовках, картинно изгибаясь, покупали у бабок семечки, устраивали гонки с гиканьем, часами топтались в пыли степной окраины, куда пешком нам ход был заказан.

Конь для нас был гораздо больше, чем сейчас автомобиль. Это не просто средство передвижения – друг, товарищ игр, и, главное, на нем можно было совершить подвиг.

А о подвиге мечтал каждый из нас. Причем он, подвиг, имел вполне конкретную форму: мы на горячем коне врываемся в стан врага, рубим, рубим их поганые головы за народ и свободу.

Конница для нашего поколения была самая реальная романтика, самая желанная судьба. Вот вы возьмите известных маршалов – все из кавалерии вышли. И Жуков, и Рокоссовский, Мерецков, Гречко, Москаленко. И даже боевой устав гляньте предвоенный – там везде конница, конница. С правого фланга – конница, с левого – конница, а про танки – ничего. И коней для армии не только совхозы, колхозы, заводы готовили, но даже и отдельные любители. А сколько кавалерийских бригад было: Белова, Доватора, Плйева, Осликовского и еще десяток, и конномеханизированные соединения.

Мы все хотели служить в кавалерии. Но по-иному вышло. Батько у меня был не земледелец – не имел он склонности к земле. Он был и шорник, и портной, и в железках разбирался, починить, наладить чего хочешь мог, все село к нам ходило. Ну, я за ним тянулся. Буденовки нашим ребятам строчил. Может, они не такие ладные, как в кино мы видели, но, в общем, ничего получились. В шестнадцать лет перенес я тяжелую легочную болезнь, долго лечился и, хоть инвалидом себя не считал, в свой срок в армию не попал. Дали отсрочку. Потом еще дали. Я хоть вида не подавал, но как-то ущербно себя чувствовал перед другими хлопцами. Больше дома сидел. На гулянки не ходил. Несправедливо, обидно повернулась жизнь. Ведь я мог, еще как мог скакать, под пузом коня на ходу пролазил, не боялся ничего, а оказалось – это не нужно никому. Однако потихоньку выправился, на ноги встал, закончил новоукраинскую агрокооперативную школу, женился. Жили 'мы с родителями. Они совсем старики стали, болели. И тут война. Мне повестку не принесли, пошел в военкомат сам. Комиссия медицинская была в этот раз не строгая. И вот надел я на себя форму и будто заново на свет народился. Сплю и вижу: скачу на коне, и рублю, и рублю фашистскую нечисть, и все кричат «ура» и скачут за мной. И еще снилось, словно на том скаку подстерегла меня вражья пуля, и несут меня на плащ-палатке, и конь мой идет грустный следом, а на подушечке алой несут большой орден. И мне нисколечко себя не жаль...

В резервном батальоне, где мы военную науку познавали, не было старательней солдата, чем я: успевал везде. И ждал с момента на момент вызова в кавалерийскую часть: я сразу же подал прошение о зачислении меня в конницу, где изложил мотивы, на мой взгляд, весьма резонные: Но как-то нас построили на плацу, и бравый старшина стал выкрикивать: парикмахеры – шаг вперед, сапожники – шаг вперед! Портные есть? Шаг вперед. Повара... Короче, я сделал шаг вперед. И сразу на всю войну отступил на много шагов от передовой.

Зачислили меня в хозяйственный взвод. Стал я таскаться с обозами по тылам, шить, латать да подгонять форму. Я там с ума сходил, я сто рапортов подавал и к какому только начальству не обращался! Безрезультатно. От ребят из соседнего села узнал, что старики мои умерли. Настю, жену мою, в Германию угнали и состав их разбомбили, а дома нет – сожгли, всю улицу нашу немцы сожгли. Рвался я в бой отомстить, да все латал, да шил, да по госпиталям валялся – хоть второй мы эшелон, а снаряды нас не обходили.

Однажды поехал я в очередной раз из очередного тылового госпиталя после выписки догонять свою часть. Мы тогда освобождали Украину, и я блуждал по опаленным местечкам и селам, точно таким же, как мое. Заночевал в Слепневке, хуторе зеленом и чистом, который как бы война обошла. На зорьке меня разбудило ржание лошадей. Я поспешил в сад: кони, люди, суета. Обрадовался. Наверное, думаю, кавалерийская бригада. Оказалось, просто разведвзвод получил передышку. Он почему-то назывался кавалерийский взвод разъезда. Я глянул на одного коня, другого, и сердце сжалось – охромевшие, грязные, сбруя трет. Напрямик пошел к командиру, он дал команду, и мы с ребятами всех лошадей осмотрели. Больным промыли копыта, замазали трещины, ликвидировали заковки, у некоторых вообще сняли временно подковы. Я научил ребят, как делать круглые подковы – они получше, работал скребком, обработал мелкие ранки. Сбруи тоже перешил. Неделю я с лошадьми возился с утра до вечера. И стал своим в части. Они и слушать не хотели, чтоб я ушел. Дали справку на задержку.

– Буду в полку, лично подам рапорт на тебя, считай себя к нам зачисленным, – убеждал командир. – И возьми Грома. Хороший боец Санька Рыжов с начала войны на нем, да нынче осиротел конь. Бери!

Это был царский подарок. Я того кабардинца сразу заметил. Отменный конь. Гордая осанка, стать, рост. Рост был даже необычный – метра за полтора. Он по сравнению с другими был лучше ухожен, видно, холил своего друга Санька Рыжов. Скажу честно, именно такого коня я всегда видел в своих мечтах и снах. Именно на таком красавце я мчался вперед на врага, рубил его на скаку, и за мной мчались с криком «ура» красные воины. И этот же конь грустно шел за мной в снах, когда несли меня на плащ-палатке и горел на маленькой подушечке орден. Я от Грома не отходил. Скреб. Вычесывал, расчесывал, раздобыл ему ячменя. Я еще на улице, а он уже чует, тянет голову ко мне. Спал рядом, в саду. И каждую ночь видел свои дорогие сны. Я знал – это судьба. Все так будет. Иначе зачем? Видно, за мои страдания получил я шанс.