— Иди. Иосиф, – сказал Михайлич.
— Идите, идите, – шептали сзади женщины, – вы же не наш, идите.
— Я ваш...
— Наш, наш, но не из нашего села, зачем же вам...
— Иди. Иосиф, – повторил Михайлич, – каждый человек дорог...
— Нет!
— Вот возьми дитя, – Михайлич передал ему парнишку, – вдруг... Иди, Иосиф, живи, слышишь?!
— Слышу, комиссар.
Ровно в 17.00 акция была закончена.
Несколько местных мужиков, из тех, кто надел на рукава белые повязки, сбросили убитых, лежавших на краю, в яму и взялись за лопаты, поминутно оглядываясь на церковь, охваченную пламенем от фундамента до креста. Пламя полыхало без дыма, тонко скользило по доскам снизу вверх, словно языки его рвались не на волю, а искали щели, чтобы проникнуть внутрь: церковь все еще сохраняла свои очертания, казалось, она и построена из огня: полицаи сидели на корточках длинным рядом под оградой, спиной к горящей школе, с наслаждением курили, как наемные мастера, которые только что закончили класть печь или возводить крышу, и теперь ожидали приглашения хозяина к столу, но немцы о них забыли – они сами грузили в машины мешки с зерном, картошкой, укладывали тюки конфискованного имущества, к реквизированным телегам сноровисто привязывали коров и телят, видно, служившие – парни сельские, знали обхождение со скотиной: свиньям и овцам связывали передние и задние ноги, клали поперек телеги, птицу вязали в букеты, нога к ноге, и бросали в ящики да мешки. Вскоре длинная колонна двинулась из Залес, и чем дальше, тем больше она растягивалась на дороге: село уже сгорело, за расстрелом никто и не заметил, когда хаты погасили; село коптило, пожарища дымились, и дымиться им предстояло еще три дня и три ночи.
С майдана Иосиф не ушел до самого-конца, а конца пришлось ждать недолго. Чтобы на него не натыкались, стоял в сторонке, но Иосифа обходили все сами; немцам же было и вовсе безразлично: коль полковник распорядился, значит, так и надо; когда убили Михайлича, Зельбсманн сел на заднее сиденье и сидел неподвижно, наедине, даже водитель отошел от машины, он больше не давал никаких распоряжений, и к нему не подбегали с вопросами.
«Почему я к ним не испытываю ненависти? – думал Иосиф. – Как же буду в них стрелять без ненависти?»
Ненависти не было, да и откуда ей было взяться? Ненависть появляется, когда у нее находится выход. В противном случае она – бессильная злоба, то, от чего его излечил Михайлич. – от бессильной злобы опускаются руки. А руки Иосиф опускать не имел права – на руках у него был мальчишка,
Мальчику было годика три; перейдя от Михайлича к Иосифу, малыш спрятал личико у него на груди и до сих пор не отрывал его; когда стреляли, тело малыша вздрагивало, словно в горячке, Иосиф инстинктивно крепче прижимал его к груди; мальчик, однако, ни разу не всплакнул и не закричал, словно душа его понимала, что ни слова, ни слезы не вернут добра, он не звал ни отца, ни мать, словно своим умишком понимал, что у слепой силы их не отнять.
Мужики, забрасывающие яму, остановились и испуганно переглянулись:
– Здесь одна... того, – сказал наконец один полицай. Полицаи молча курили, а мужики выжидали. Выжидали
долго, пока какой-то полицай не обронил:
— Закапывай. Одна беда... Не вылезет... И словно в оправдание бросил соседям:
— Лень подниматься.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
Воспоминания о Константине Симонове