Великая Отечественная война кончилась тридцать лет назад. За три-. дцать лет мы, бывшие солдаты, привыкли к миру. А тем, кому меньше чем три десятка, и не надо было привыкать: они родились и выросли уже в мирные годы. Правда, когда самые старшие из них пошли в школу, кое-где на улицах еще лежали развалины домов, разрушенных бомбами, и их школьные завтраки были скуднее нынешних. Страна тогда еще не оправилась от войны, и, чтобы быстрее восстановить нашу экономику, мы вынуждены были отказывать себе в самом необходимом.

С каждым годом развалин становилось меньше, потом они исчезли вовсе. Мы сменили кители на штатские костюмы, смогли дать нашим детям все необходимое, на месте пепелищ выросли красивые города, в наши дома пришли достаток и уверенность в завтрашнем дне.

Это не значит, что утихла боль потери дорогих людей или забылись тяготы военных лет, выпавших на долю каждого, просто появилось много других забот. Я спрашиваю себя: почему мы не можем забыть те годы? Почему с прежней силой живет во мне и моих товарищах, в моем народе ненависть к фашизму, ведь столько времени прошло с тех пор! Не можем, потому что народ заплатил за победу очень дорогой ценой, потому что у тысяч бывших солдат и сегодня еще болят раны, полученные тридцать с лишним лет назад, потому что с нами нет многих сильных, мужественных людей, погибших в боях с врагом.

Мы не можем забыть войну и не хотим ее забывать. Не хотим, потому что советские люди, разгромив фашизм, совершили величайший подвиг и подвиг этот должен остаться в веках. Остаться не только в камне и бронзе памятников, но и в сердцах наших наследников, в делах наших детей и внуков. Как никогда прежде, я понимаю, что самым главным нашим делом после победы над врагом в 1945 году стало воспитание Поколения Победителей. Поколения людей столь же сильных и мужественных, как и те, что спасли мир от фашистской чумы, так же беспредельно преданных своей Родине и своему долгу, так же неистово ненавидящих врагов своего народа, способных предотвратить любую опасность, которая будет угрожать нашей Отчизне. В этом нам помогала и помогает память о героях – погибших и живых.

Потому мы не хотим забывать о войне.

Мое поколение узнало, что такое фашизм, когда началась война в Испании. Мы были мальчишками, но уже тогда всем существом возненавидели тех, кто пытался задушить далекую от нас республику. Фашизм стал олицетворением зла, горя тысяч ни в чем не повинных людей. Мы, все как один, рвались в Испанию, ловили тревожные вести оттуда, переживали, что нас нет на мадридских баррикадах. Тогда мы еще не знали, что война придет в наш дом, что именно нам придется вынести на себе всю ее тяжесть, полной мерой хлебнуть ее боль и горечь.

Я встретил войну курсантом Тамбовского летного военного училища. Помню, как мы вбежали в один из классов и застыли перед репродуктором. Война! Фашисты бомбят Киев и Минск. Они топчут нашу землю. Известие это потрясло нас. Каждую минуту мы ждали объявления, что враг разбит. Вместо этого в сводках назывались все новые и новые города, оставленные нашими войсками. Потом пришел приказ эвакуировать училище в Самаркандскую область. Только тогда мы поняли, как велика опасность, нависшая над Родиной. Все курсанты подали рапорты с просьбой отправить их на фронт кем угодно, пусть даже рядовыми пехотинцами.

Нас построили на поле, и начальник училища полковник Огольцов объявил, что все останутся на своих местах, а нашим самым большим вкладом в дело победы будет быстрейшее овладение летным искусством. Если бы это сказал кто-нибудь другой, мы, наверное, внутренне не согласились бы с ним, но авторитет начальника училища, боевого кадрового командира, был непререкаемым среди курсантов.

Мы занимались с каким-то ожесточением, летали жадно, с упоением, а расстреливая учебные цели, признавались потом друг другу, что представляли их фашистскими огневыми точками. Еще тогда я полюбил летать на Ил-2. Эта машина была надежной, маневренной, обладала высокой огневой мощью и в дальнейшем прекрасно показала себя на фронте. Впрочем, наши симпатии к боевым самолетам соответствовали нашим характерам, кое-кому из моих товарищей больше нравились бомбардировщики, летать на них считалось солиднее и спокойнее.

Уже не помню имени курсанта, который первым получил известие о гибели на фронте близкого ему человека, кажется, брата. Все переживали его горе как свое собственное. В тот день мы почти не разговаривали друг с другом и, отлетавшись, не спорили, как обычно, разбирая чьи-нибудь ошибки. Война достала нас здесь, в далеком тылу. Вскоре письма, сообщавшие о смерти отца или матери, сестер или братьев, стали приходить часто, почти ежедневно. Мы сжимали зубы от боли и ярости, клялись отомстить за всех, как только кончим училище. Я часто думал о своей семье, оставшейся в Ленинграде, как они там? Письма оттуда почти не доходили.

Я еще не знал, что отец, ушедший с ополчением на фронт, погиб, что мать и младший брат попали в плен и находятся в Освенциме, а сестра, переживая блокаду, почти не встает с постели. Я не знал ничего этого, и, может быть, так было для меня лучше, потому что, узнай я все в училище, не поручусь, что у меня хватило бы сил продолжать учебу. Но уже тогда мы ненавидели фашизм, как только можно ненавидеть в восемнадцать лет. Ненависть была главной силой, заставлявшей нас учиться громить врага. И то, что я увидел потом, уже на фронте, оставило во мне след на всю жизнь. Потому что такое никогда не забывается.

...Это был мой двадцать второй вылет. Наш полк получил приказ разгромить танковую колонну, двигавшуюся в направлении Харькова. В воздух поднялись 18 самолетов Ил-2 и пошли в район Валки – Мерефа. На линии фронта немцы встретили нас сильным зенитным огнем. Мы пробились через эту завесу, потеряв несколько машин, и пошли дальше. Вскоре нас атаковало около тридцати «тощих» – так мы называли «мессеры». Десять ЯКов – наше прикрытие – приняли бой, а мы, отстреливаясь, уходили и уходили дальше, туда, где ползли гитлеровские танковые колонны. Танки шли на помощь группировке, окруженной советскими войсками. Мы должны остановить их, иначе они ударят нашим частям в спину.

Мы нашли их точно на том месте, которое указала разведка. Танки ползли несколькими колоннами и были довольно близко от наших позиций. У нас на хвостах висели «мессеры», но мы все равно пошли в атаку. Раз, другой, третий, я успел сделать шесть заходов и видел, как сползали гусеницы и отлетали башни искореженных машин. Мы остановили их. И пошли обратно. Над деревней Александровка нас опять обстреляли зенитки и «мессеры». Помню, как вспыхнула кабина, потом, я потерял сознание. Много позже узнал, что из 18 экипажей целыми на свой аэродром вернулись лишь пять. Кое-кому удалось на горящих машинах дотянуть до своей территории, остальные погибли, выполняя задание. Я пришел в сознание в лагере военнопленных. В небольшой камере о ободранными стенами нас лежала восемь, все летчики, все тяжелораненые. Мы не знали друг друга, и разговор не клеился, боялись предательства. Сильно болела голова, почувствовал, что ранен. Через час меня вынесли в другую комнату, и гитлеровец на чистом русском языке начал допрос. Я молчал.

– Мы вылечим вас, и вы будете летать на прекрасных немецких машинах, соглашайтесь.

– Нет.

Меня подвели к одной из камер, открыли дверь. Там сидело и стояло. человек двенадцать русских военнопленных.

– Это фанатики, которые не верят в победу германского оружия. Теперь смотри, что с ними будет.

Власовец, стоявший за спиной офицера, бросил в камеру бутылку с горючей смесью. Раздались нечеловеческие крики, камера полыхнула пламенем, люди горели заживо. Я бросился на власовца и тут же получил удар в живот. Очнулся в камере.

Через несколько дней к нам зашел человек, одетый в форму немецкого летчика. Сказал, что он русский, что ему прекрасно живется у немцев, «хорошая жратва, девочки и так далее». Протянул нам сигареты. Курить нам хотелось смертельно, но к пачке никто не притронулся.

– Ну что, полетаем? – Он подмигнул мне. – Надумал?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.