Память

– Продался, сволочь!

Вложив все силы в удар, я свалил его на пол. Меня опять избили.

Как-то ночью после очередного допроса всем, кто лежал вместе со мной в камере, сделали уколы, сказали, что против столбняка. Мы очнулись, залитые кровью. У меня не стало правого глаза, его вырезали палачи, у моих товарищей – у кого руки, у кого ноги. Чтобы мы не могли больше летать, чтобы не смогли драться против фашистов. Мы терпели боль и молчали,

Каждый день в лагере расстреливали по любому поводу: за то, что подошел близко к проволоке, за то, что поднял окурок, за то, что не приветствовал гитлеровского офицера. Я поклялся расплатиться с врагами за все издевательства надо мной и моими товарищами, если вырвусь отсюда живым. Поклялся рассказать о том, что видел, другим, зажечь их сердца ненавистью. Я видел цель своей жизни в расплате с врагом. Однажды ночью нас перевозили из одного лагеря в другой. Машину с пленными охраняли три эсэсовца. Мы убили того, кто сидел в кузове, и, выскочив на ходу из кузова, добрались до ближайшего леса. Потом перешли линию фронта.

После лечения в госпитале я уговорил врачей отправить меня обратно в свою часть для дальнейшего прохождения службы. Я просто не допускал мысли, что не смогу сражаться с фашистами, что придется отсиживаться в тылу. Вместо глаза у меня был протез, и никто из. товарищей по полку не догадывался о моем увечье. Так я дрался всю войну. Кто знает, может, именно пережитое в лагере сделало из меня неплохого летчика. Я просто не имел права воевать плохо или средне после того, что увидел.

Сейчас кое-кому может показаться нелепой наша привычка – прощаться друг с другом перед каждым вылетом. Особенно, если знали, что вылет трудный. Впрочем, легкими их называли уже тогда, когда нас обстреливали меньше трех раз. Да, мы прощались, и каждый из нас знал, что надо делать в случае гибели любого из летчиков – кому послать денежный аттестат, кому и как написать о смерти. Это была война – такая, как она есть, без прикрас. Случались дни, когда на задание уходила эскадрилья, а возвращался один самолет или не возвращался никто. Повторяю, война есть война. Но прежде чем рассказать о том, какой она была для меня и моих товарищей, я хочу поговорить вот о чем.

Каждый человек знает эту цифру: 20 миллионов. 20 миллионов советских граждан отдали свои жизни в Великой Отечественной войне. Цифры, думаю, неполные. После того, как кончилась война, люди продолжали умирать в госпиталях от ран и контузий, сотни тысяч война сделала калеками, лишила их возможности жить полноценной жизнью. Это нельзя сбрасывать со счета. Не будь наш враг так силен, война не потребовала бы столько жертв. Поэтому нельзя говорить о войне половину правды, нельзя создавать о ней «конфетное» представление у молодежи. Зачастую так еще бывает. Не раз, сидя в зале, я слышал рассказ кого-либо из ветеранов о том, как он лихо бил гитлеровцев направо и налево на всем пути до Берлина.

Однажды я спросил такого вот рассказчика: почему он уходит от действительности, не упоминает о том, что мы испытывали горечь поражения, что путь к победе был не прост, почему не сказал о тех, кто погиб на дорогах к Берлину, ведь их были миллионы? Он улыбнулся и ответил, что «не считает нужным говорить обо всем этом молодежи, к чему эти страсти-мордасти, ведь молодежь должна быть уверена в своей непобедимости, если вдруг ей придется выдержать военное испытание». Я не стал продолжать разговор, передо мной был пожилой, заслуженный человек, убежденный в своей правоте. Пусть это останется на его совести.

Да, мы хотели вырастить и вырастили Поколение Победителей. Но это не значит, что молодежь не должна знать правду, не должна трезво оценивать уроки прошлого. Мои сверстники помнят, как больно и трудно нам было переживать первые известия о неудачах на фронте, ведь мы верили, что если и придется нам когда-нибудь воевать, то это будет только на территории врага, которого разобьем мы почти мгновенно. Действительность была иной. И из уважения к памяти погибших мы не имеем права говорить о войне как о легком, победном шествии на запад. Да, мы дошли до Берлина, но это потребовало гигантских усилий Коммунистической партии и всего нашего народа, фронта и тыла, потребовало тысяч и тысяч жизней. Об этом умалчивать нельзя. Народ совершил трудный и великий подвиг. Миллионы советских людей, прервав мирный созидательный труд, взяли в руки оружие, чтобы защитить свою Родину, свой дом, отстоять завоевания социализма. В первые ряды бойцов встали коммунисты, воспитанники Ленинского комсомола. Десять миллионов юношей и девушек вступили в ряды ВЛКСМ во время войны, из них пять миллионов на фронтах. Комсомольский билет был для нас документом, удостоверяющим наше право драться с фашистами до последнего вздоха. Во вражеском тылу и на фронте коммунисты и комсомольцы, не задумываясь, шли на смерть, чтобы воодушевить своим примером других. Так было с первого и до последнего часа войны. Вспомните Брест, Ленинград, Москву, Сталинград, Новороссийск, Севастополь, Курскую дугу. Вспомните подвиги Александра Матросова, Олега Кошевого, Зои Космодемьянской, тысяч известных и неизвестных героев, павших в боях с ненавистным врагом.

Их имена были для нас символом мужества, беззаветной преданности Родине, делу великого Ленина. Мы шли с ними в бой и побеждали. Подвиг, свершенный этими людьми, – эпоха, память о них нетленна, эта память – величайшее, драгоценнейшее достояние нашего народа, нашей истории.

Мы умеем хранить эту память. В городах и поселках, на перекрестках дорог и лесных полянах, на земле России, Украины и Белоруссии, Прибалтики и Молдавии, Польши и Чехословакии, Венгрии и Германии, везде, где проливали кровь советские солдаты, встали монументы и обелиски, олицетворяющие скорбь о павших героях. И нашу верность делу, за которое они отдали самое дорогое, что у них было, – жизнь.

Я был в Хатыни, проезжал по дорогам Украины, где почти на каждом километре стоят обелиски, бродил по Пискаревскому кладбищу в Ленинграде, я не знаю силы, способной быстрее вернуть нас мысленно в военное прошлое, чем простой солдатский обелиск, увенчанный красной звездой. Я не знаю силы, способной воздействовать на молодых людей столь же глубоко, как эта память в граните и бронзе, мраморе и бетоне, в пожелтевших военных фотографиях, письмах и газетах того времени. Потому что Великая Отечественная война и все, что с ней связано, – святая святых нашего народа.

Да, мы умеем хранить эту память. Тысячи юных следопытов, мальчишек и девчонок, не знавших войны, непрерывно ведут огромную поисковую работу, находят новых и новых героев, открывают новые страницы героической летописи подвига нашего народа на фронте и в тылу. Потому что они хотят прочувствовать этот подвиг во всем его величии, хотят мерить свою жизнь по жизни героев. Я помню, с какой дотошливостью выспрашивали меня комсомольцы одного из киевских предприятий, воссоздающие историю полка, в котором я служил, о моих товарищах. Их интересовало каждое имя, каждый штрих боевой биографии летчиков, каждый их поступок. Потому что память для идущего нам на смену поколения – не застывшая категория, а вечно звучащий набат призыва к новым свершениям, победам, подвигам.

Не знаю, удастся ли мне в нынешнем году поехать в Волгоград на очередной слет победителей Всесоюзного похода комсомольцев и молодежи по местам революционной, боевой и трудовой славы советского народа. Да это в конце концов и не так уж важно – ведь там и без меня будет немало ветеранов войны.

Хочу сказать лишь о том, что Центральный Комитет ВЛКСМ, ставший в свое время инициатором этого замечательного начинания, поступил очень мудро и дальновидно – для многих тысяч юношей и девушек участие в походе явилось великолепной школой мужества, патриотизма, я бы даже назвал это школой социалистического гуманизма. Трудно найти цель более возвышенную и благородную!

Рассказывать подробно, каким был путь мой и моих товарищей на запад, – дело непростое, да и вряд ли сейчас это уместно. Но есть вещи, о которых говоришь и вспоминаешь чаще, чем о других, которые просто не способен забыть. Такой была самая обыкновенная разведка с охотой под Яссы-Хуши. Я и мой напарник Саша Круглое получили приказ сфотографировать укрепленный район противника и вернуться домой. А если увидим подходящую цель – атаковать. Все обычно. Что дело предстоит серьезное, я понял, когда узнал: прикрывать нас будет шестерка истребителей под командованием дважды Героя Советского Союза Сергея Луганского.

Гитлеровцы охраняли этот район особенно тщательно. Едва мы пересекли линию фронта, нас встретили 12 «мессеров» и 4 «фокке-вульфа». Истребители приняли бой, а я рванулся вперед и начал съемку. Все время, пока я снимал, меня атаковали четыре самолета противника. Понимая, как важно снять район, Луганский делал все, чтобы меня не сбили. На обратном пути нас обстреляли зенитчики, а потом опять «мессеры». Сбили Сашу Круглова. Уничтожив десять машин врага, пять истребителей потерял Луганский. Такой ценой мы заплатили за фотокассеты, которые я привез на почти разбитом самолете.

В штабе мне сказали, чтобы я взял другую машину и летел опять туда же, опять снимать. Мой стрелок, Женя Огарков, совсем еще молодой, но испытанный в боях летчик, не сдержался:

– Разве мало там осталось наших ребят, ведь есть же предел, Иван? Дай мне отдохнуть хоть один вылет, я не могу сейчас лететь...

Он говорил так не потому, что боялся, Женя не знал, что такое страх. Просто на наших глазах только что погибли товарищи, большинству из них не исполнилось и двадцати. И мы знали о каждом из них все. Я понимал Женю, но был приказ – опять лететь на съемку. Приказ! И мы полетели. Все было, как и в первый раз: зенитки, «мессеры», белые, розовые, черные разрывы справа и слева. На всем протяжении полета. На аэродром я вернулся один, комсомолец Женя Огарков погиб в воздухе.