Ошибка Наполеона

Вот что писал один из оставшихся в Москве русский:

«Опустошение и пожары продолжаются... Своевольства столь велики, что были наказываемые, но теперь сам Себастиани приносящим жалобы признается, что он не в силах их удержать. Все французы ежедневно пьяны после обеда, и жители их убивают, тогда их зарывают ночью. Но число сих жертв невелико... Французы опечалены и ожесточены, что не требуют у них мира, как Наполеон обещал при занятии Москвы, а потому разорением и грабежами думают к миру их понудить... У жителей отнимают рубашки и сапоги, мучат их разными работами, не кормя. Иногда они умирают от голода и усталости. Удивительно, что у самих французов бегут ежедневно по сто и более солдат, за ними нет никакого присмотра, и они не слушают начальников. Ежедневно расстреливают их за неповиновение».

Расстрелы поджигателей, или, вернее, тех, кого угодно было счесть поджигателями, начались уже на второй день пожаров. На третий день начал действовать военно-полевой суд под председательством генерала Мишеля. На первый раз судили 26 человек, из коих расстреляли 10, а относительно прочих 16 сделано любопытнейшее в своем роде постановление:

«Военная комиссия, уважив, что они не довольно изобличены, осуждает их к тюремному заключению».

Первые 10 были столь же «не довольно изобличены», и почему сделано было такое отличие, непонятно. Расстрелы продолжались и в следующие дни, причем, уже никого не приговаривали к тюремному заключению – да и куда было заключать арестантов? Происходили очень часто и простые убийства, производимые солдатами-грабителями под предлогом самозащиты при сопротивлении арестуемых «поджигателей». Сам Наполеон признавал, что расстреляно 400 «поджигателей», но эта цифра явно занижена.

Императору, разумеется, доносили о неистовых грабежах, которыми занималась его армия, особенно баварцы, вестфальцы, итальянцы. Он знал, что и в чисто французских частях немало людей занимается грабежом. Что вместо зимних квартир, которые он обещал своей армии, перед нею обгорелые остатки большого города, дымящееся пожарище — это ему тоже было уже ясно. Как в Европе отнесутся к пожару Москвы? Как посмотрят там на эту удачу русских, вырвавших у императора буквально из рук его добычу?

В то же время при петербургском дворе, в царской семье, в дворянстве, в купечестве, в простом народе царила большая растерянность. Не пойдет ли Наполеон из Москвы на Санкт-Петербург? Сумеет ли Кутузов добиться столь желанной победы? И где произойдет следующая решающая битва?

Сестра царя Екатерина Павловна, находившаяся в Ярославле, заклинала брата не заключать мира:

«Москва взята... Есть вещи необъяснимые. Не забывайте вашего решения: никакого мира, — и вы еще имеете надежду вернуть свою честь... Мой дорогой друг, никакого мира, и если бы вы даже очутились в Казани, никакого мира!» — так писала справедливо считавшаяся одной из умнейших женщин России того времени.

Александр поспешил ответить сестре, что и не думает о мире.

Как и все русские, он испытывал естественные в такой ситуации чувства гнева, горечи, оскорбленного самолюбия, наконец. Но, кроме того, понимал, что второго Тильзита, особенно теперь, ему не простят, что придется или победить, или потерять престол. А о том, что в России с потерей престола обычно теряют жизнь, он великолепно знал на примере отца и деда. У Александра просто не было выбора. Ему могли простить, что он сидит в Петербурге, когда русская армия истребляется на Бородинском поле, простить гибель Смоленска, гибель Москвы, потерю пол-России, но мира с Наполеоном не простят. Настал момент решать, кому из двух императоров потерять корону.

Настроения народа были несравненно более искренними и непосредственными. Один из очевидцев писал, что видел «к стороне Москвы сильное зарево, но мало похожее на зарево обыкновенное, а к концу горизонта весь воздух казался как бы раскаленным докрасна столбом, который простирался от земли до неба и казался как бы колеблющимся или дрожащим... Смотря на это, не можно было выразить тех чувств, какие были тогда в душе. Страх, жалость и ужасная неизвестность приводили в какое-то оцепенение».

«Страх» и «жалость» не выражают того впечатления, которое пожар произвел на крестьян, о чем единогласно свидетельствуют нам сохранившиеся документы. Когда в октябре генерал Лористон, посол Наполеона, жаловался Кутузову на «варварское» отношение русских крестьян к французам, старый фельдмаршал, в извинение и объяснение этого факта, сказал, что русские крестьяне относятся к французам так, как их предки относились к монголам.

Лористон был недоволен этим сравнением цивилизованной армии его величества императора с полчищами Чингисхана, но оно очень точно передает психологию русского крестьянина, видящего, как огромная вооруженная орда ворвалась в его отечество и не перестает терзать, грабить, жечь и обливать его кровью. «Татарское разорение» — именно так вспоминали долго подмосковные крестьяне наполеоновское нашествие.

Наполеон, осознав, что продовольствие, на которое он рассчитывал, сгорело, и он оказался с громадным войском в осажденной крепости зимой без топлива и припасов, был вынужден уйти из Москвы, но маршрут отступления выбирал уже не он. Вдобавок, на этом маршруте его армию изрядно проредили партизанские отряды, крестьяне и, конечно, мороз. Но это всем известно.

Менее известен тот факт, что Наполеон все-таки послал шестидесятитысячный корпус с пушками на Санкт-Петербург, но возле Валдая французы заблудились и, от греха подальше, вернулись к Москве, а затем бежали из нее вместе со всеми.

После Бородина и гибели столицы стремление уничтожить захватчиков сделалось всенародным в полном смысле слова. Война 1812 года стала Отечественной войной. Наполеон рассчитывал захватом Москвы устрашить Россию и поставить ее на колени, но жестоко ошибся.

Хуже того – ошибся непоправимо…

Справка. Строго говоря, только нахождение иностранных завоевателей в Москве и потрясло россиян так сильно: память о татаро-монгольских нашествиях успела ослабнуть за пять с лишним веков. Но за это же время в Москве неоднократно случались страшнейшие пожары, истреблявшие чуть ли не весь город.