В УСАДЬБЕ «Орешек» был белый с белыми колоннами дом. Стоял он на горе, в парке. Только лицо белого дома не закрывали деревья, и оно сияло на солнце двумя стеклянными грядка - пи рам. Над парком поднимался круглый купол, как опрокинутая чаша, а на чаше высокий прямой шест с клочьями флага. Под гору, будто тиковое платье, сбегали полосы, а там текла речка с замысловатым течением, рос бородатый кустарник, кужлявая березовая роща и хлюпало в камышах с зыбунами чахлеющее болото - одним птицам дорога.

Влево, за рощей, вцепилась клещом в землю деревня Березники. На Березниках жила сто три года бабка Фелицата Григорьевна. Когда ходила на барщину бабка Фелицата в девках, дом и тогда был старый. У бабки Фелицаты Григорьевны было три зуба напереди, а пела она, как молодая, пела она сто три былины. Крепкая была у бабки Фелицаты память - и ей верили.

Царь Алексей Михайлович Тишайший любил рыбу нельмушку. За Николай Мокрым загибалась Чарыма, будто медвежьим когтем Шелиным мысом. «Орешек» высокий своей головой не пускал Чарыму на пустоши. У Шелина мыса нерестилась нельмушка. Царь Алексей Михайлович рыболюб слал для порядка над рыбаками боярина Чернова. Закупал боярин рыбу нельмушку и слал в Москву. Царь помер, а боярину полюбилось на Чарыме - он и остался.

От боярина Чернова чудашливые господа Черновы и произошли. Прочудачили Черновы на всю Чарыму дураками, архиереями, пьяницами, актерами, один вором был, один в министры попал. Любил министр мужиков драть, барщину думал завести, да недолго министерствовал: убили революционеры бомбой.

Добывали добро мужики, не сходили с Чары - мы, гнули бабы серпом спины над полями, над огородами, над ягодниками, кончали на вечеру бабы, разгибали усталый серп и катились господскому дому; тут выходил барин с бары - ней. Был в «Орешке» водочный завод. Завелся обычай такой: подносили бабам по стаканчику, хмелели с устатку бабы, завивался хмель в голове по длинным бабьим волосом, в пляс шли бабы, в песни, в хороводы... Пели, плясали исполу со слезами бабы, а барин с барыней похаживали на террасе, раззадоривали, подхохатывали - ха - ха - ха... Была коноводчицей барыня - прискучит ей, махнет ручкой - бабы за ворота пьяной кучей. Уйдут бабы - барин и сам не прочь показать комедию для барыни. Ходил Петр Петрович по - бабьи на террасе, притопывал, махал носовиком, плел языком каламбуры. Барыня немка была, с мудреным немецким прозвищем, величали мужики по-русски Могилой Ивановной; не ручку - крыло белое, тонкое, лебединое пода - вала в награду мужу. Был он мохнатый, большом, только не рычал по - медвежьи, ручку как возьмет, потянет к себе, без ничего оставит плечо, а тут Петр Петрович касался тихохонько губами до синих жилок и замирал. Носила Могила Ивановна в голубоглазенькой бисерной сумке сафьяновую тетрадку с золотым обрезом о драных мужиках, при ней делали все дерни. Лежал мужик - зад голый, стыдно было мужику, а Могила Ивановна смотрела, будто на ничего, и считала разы. Драл в большую провинность сам Петр Петрович. Не любил драть - не владел собой, расходился, засекал... Делала знак Могила Ивановна, кидались на руки ему люди, заслоняли красную, драную мужичью задницу, выбивался Петр Петрович, капали густо слюни на бороду, заглядывал на рваное, а Могила Ивановна клала ему на жарившую голову мокрый убрус. Слуги топились под горкой; поджог конюх конюшню с первостатейными жеребцами, а псарь поджог псарню; загорался дом от неизвестных огней; ржаное поле раньше времени, в ночь, положили на солому какие - то косцы; бегали мужики в бега... А куда убежишь?

Провинился сам Петр Петрович с горничной, приказала Могила Ивановна самому драть девушку. Порол он, а в размахе учуяла Могила Ивановна жаличивость, вырвала розги и хлестала - хлестала - хлестала сама. Собралась помирать девушка, честила барыню всякими словами и прозвищами, надсмехалась, охальничала... Тут Могила Ивановна швырнула розги оземь, вцепилась в лицо мужу острыми колючками ноготочков, провела по алым полям щек, окровянила, крикнула конюхам драть барина. Конюха дрогнули, раздулись ноздри, засверкали сладко глаза, начали подходить гуртом... Петр Петрович одумался, поднял в охапку Могилу Ивановну и вынес из конюшни, только ноги, дрыгали и бились напрасно. Ночью горничная в отместку барыне повесилась на террасе. Выходила терраса в сад - и плакала Могила Ивановна с досады, глядя на тиковые поля с другой террасы и отворачиваясь от сада. Сломали террасу в сад, грозила по камешку разобрать старый дом, но умолил ее Петр Петрович не ворошить дедовскую память. Тогда перевела мужа злопамятная баба на другую половину, а к себе вызывала по колокольчику. Тянулась через весь дом по плинтусу тонкая проволока, и висел над изголовьем у Петра Петровича ночным караулом бронзовый колокольчик.

Уходили дни сумерками за «Орешек», за Чарыму. И перестала пугать удавленница. Вышла Могила Ивановна в сад - тут какой - то человек из - за беседки на видок бросился в грудь кирпичом. Слегла Могила Ивановна - и скоро кончилась.

Затрубили деревни, замесили грязь по прогонам, затопали на мостах, завили пыль на весь деревенский конец... И в первую кладбищенскую ночь вбили мужики смоленый кол до гроба, раздавили крышку, воткнули кол в тухлое брюхо покойнице, раскидали цветочки Петра Петровича и густо, не жалея, накормили могилу человечьим навозом. Кричали опять конюшни на поминках по Могиле Ивановне; не сыскали виноватых, сторожили могилу, покуда сам Петр Петрович не крикнул последний раз на свете, сидя на дыре в нужнике. Отцовские грехи замаливали два сына - один в монастырь ушел, а другой дикасился дома.

Было в «Орешке» сорок комнат, облюбовал он боковушку, выгнул потолок куполом, заморский живописец расписал снизу до - верху божественным письмом потолки и стены, поставили завитой в золотых бараньих рогах иконостас, заделали кирпичом на киоты похожие окна, посредине в два обхвата на деревянной вышке поставили гроб под парчовым балдахином и на резном столбике повесили саван. Когда приходило время спать, вползал голышом богохульник в комнатушку, плел языком несуразную дробь, вздувал свечи и лампады, оболокался в саван, прикладывался к иконам и залезал в гроб... Старый слуга Прокимен - так звали помещики слугу Прокофия - шаркал тогда в моленную, захлопывал барина крышкой с окошечками, тушил свечи и укладывался сторожем за дверями. Со страху две жены сбежали после первой ночи. Были за иконами потайные ходы, шли они из коридоров, с лестниц, отводились иконы в сторонку, пропускали и захлопывались иконостасом.

Называл святоша полон дом гостей, облюбовывал бабу и давал знак верным людям. Вился он около бабы, показывал ей дом, вел темными лесенками, а там стерегли... лакеи хватали бабу, не успевала охнуть она, и тащили в гроб... После выводили бабу потайной лестницей в другой коридор, как бы наважденье было на бабу. Выйдет она к гостям, а святоша будто и не отходил от гостей. Раз только вернулась одна баба в зал и ударила его через стол звонкой ладошкой. За гуменниками стрелялись с мужем - и прострелил он мужа насквозь, согнулся тот в три погибели доживать остаточный век уродом. Сама баба гонялась за ним с пистолетом.

Конец пришел гробовщику не скоро, на сороковом году. Заволок он в гроб невесту лакея, осерчал лакей, прокрались с порченой ночью к Прокимену, связали впотьмах без стука и шума старика и добрались до барина... Проснулся тот... оседлал лакей гроб, вздула свечу порченая - тут ему и смерть пришла.

За одним одно, за другим другое, и за каждым накопилось и горя и смеху пустошь.

СМЕНИЛ гробовщика - Сергей Николаевич. Развел он в «Орешке» зверинец и птичник. В старом парке за сквозным, в мелких столбиках, забором был зверинец. За тонкой железной изгородью ходили олени с оленятами, козы, козлы, мериносы, лошак, два осла и лось. За зверинцем, в стеклянном павильоне, был птичник: спали там птицы ночью. За плотным забором у птичника тесно и дружно ходили журавли, лебеди, гуси, белый и цветной павлины, куры дымчатые, куры золотые, куры плимутроки. Выходил утром на террасу Сергей Николаевич в халате и кричал:

- Здорово, команда!

Ревели тогда ослы, не сводя с него ушей и глаз, мычала лось, грызли железо козы, коалы, прыгали легко олени, ржал лошак, блеяли мериносы, кружили кролики белыми лентами, плескали лебеди крыльями, клокотали журавли, а курицы распушали хвосты маленькими челпанчиками. Сергей Николаевич хвалился яйцами плимутроков и каждое летнее утро ощупывал куричий зад, суя туда два ловких и юрких, как ящерицы, пальца. Сергей Николаевич случал осла с лосью и ждал приплода. Мирно и тихо жил он, будто никому не мешал и не хотел мешать. «Орешком» управлял похожий на плимутрока с белесыми пятнышками немец Ифан Ифанович Гук. Ходил Ифан Ифанович по гуменникам, по лесам, скакал ржаными и овсяными полями, клеверами, тимофеевками и вел под уздцы конный завод. Отпускал он половину именских доходов на зверинец, другую половину делил с барыней и посылал в Москву Кирику - сыну Сергея Николаевича.

Приходили и куражливые часы к Сергею Николаевичу. Забредали с полей в парк соседские поповские коровы. Жил в старые годы церковный притч на барской руге, церковь была господская, с барскими плитами на паперти. Сергей Николаевич серчал на попа, звали его, катил поп с дарами соборовать барина, а он топал на него ножками и величал кутьей и колокольней. От обиды у попа вываливались все священные предметы на землю, а поповский скот выгоняли тем временем на лужок и доили в свою пользу. Когда поп говорил к случаю проповедь о тощих и тучных коровах, мужики прятали глаза в бороду.

Приезжал в «Орешек» урядник Афоня за налогами. Не любил платить налогов Ифан Ифанович и отсылал урядника к барину. Сергей Николаевич надевал тут на себя генеральский наряд, кашлял за дверями, двери тихонько растворялись, и, погодив, показывался в них генерал. Афоня вздрагивал, замирал и тянулся во фронт, приподнимаясь на цыпочках. Сергей Николаевич обходил три раза кругом Афоню, грозил пальцем и бормотал грозные и непонятные слона. Афоня и корпусом и глазами повертывался за кружившим генералом и, лязгнув ногой, уходил крепким маршем вон. На другой день присылали ему из «Орешка» кролика с красным бантом на шее и с вышивкой на нем: «Уряднику Фанасию».

И опять сердился Сергей Николаевич, гуляя в полях, сердился на мужиков...

- Ты, ты что? У тебя под шапкой воробей? Вылетит? Барина не узнал? Бунтовать! А? Долой шапку!

Мужики скидывали шапку и уходили, не оглядываясь.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.