И мой спутник вначале остановился, потом резко подошел вплотную к заборчику и стал смотреть на певицу. На ней было белое, ослепительно белое платье. А может, это ночь его оттеняла. Не знаю, может, и ночь, но только всему этому он придал какой-то магический смысл. Я не ошибаюсь — художник заговорил, и голос его прерывался:

— Ну, что ты тоскуешь, милая? У тебя еще все впереди, все впереди...

В ту ночь мы прощались с Парижем. Но и Париж прощался с нами. Иначе зачем бы ему дарить нам такую теплую, звездную, почти летнюю ночь. К слову сказать, мы, конечно же, были не одиноки. Мимо нас, особенно на Больших бульварах, протекала огромная толпа туристов, и скоро мы утонули с головой в этом потоке и даже не сопротивлялись, не проявляли характер, а, наоборот, сразу и бесповоротно подчинились. И так бы ходили, может быть, до утра, но Юрию Михайловичу вдруг захотелось в отель. Теперь я понимаю, что ему стало просто плохо, он устал тогда, измотался по бесчисленным переходам, болезнь уже заявляла о себе.

Мы пошли по направлению к отелю. И тут случилась одна история. Впрочем, расскажу опять по порядку: в Париже витрины магазинов горят всю ночь до утра. Да что горят — прямо пылают неоном — то желтым, то синим, то фиолетовым... И вначале для свежего глаза это даже приятно. Но потом устаешь, утомляешься от огней, от нестерпимого электричества — и уже болит от него голова и напрягаются нервы. Я видел, что Юрий Михайлович был такого же мнения об этой рекламе. Но в ту ночь случилось такое... Впрочем, пусть будет все по порядку. А началось с того, что он слегка обогнал нас. Шагал он быстро, мы за ним едва поспевали. И вдруг художник остановился у одной стеклянной витрины. Странно, подумал я, он изменяет своим привычкам. Но он стоял и что-то цепко разглядывал за стеклом. Через две-три секунды и мы были у этой витрины и тоже стали смотреть туда — за стекло. Но лучше бы нам не смотреть! Ведь там, за стеклом, в куче мелких опилок возились настоящие, живые щенки. Внизу огромными цифрами была проставлена цена за каждого.

— Господи! — воскликнул художник. — Хозяин магазина хотя бы света убавил. А то ведь ослепнут щенки. Как ты думаешь, могут ослепнуть? — Он смотрел на меня, на жену, и губы его дрожали. А я не знал, что ответить. Ирина стала его успокаивать, и он немного оттаял. Но голос все равно был напряженный и нервный.

— Пойдемте отсюда! — Он повернулся спиной к витрине и зашагал прочь крупным шагом. А шагов через десять опять оглянулся. Витрины уже не видно. Вместо нее дрожало небольшое желтое пятнышко. Но потом и оно исчезло — слилось с другими.

— Ты знаешь, — вдруг признался художник, — а ведь мне дали большой заказ — предложили написать картину о Куликовом поле. Ты представляешь, что это значит?

Я ответил, что представляю. И тогда он рассмеялся как-то по-мальчишески, очень весело, звонко. Он умел так неожиданно, звонко смеяться.

— Чудаки, а? И почему выбрали именно меня? Я никогда не писал на заказ. Всегда приносил на выставкомы готовые вещи. А это первый заказ, и я принял его всем сердцем. — И, немного помолчав, добавил: — Я три недели ходил и раздумывал, а потом согласился. Ты знаешь, я уже начал ее... — Глаза его опять заблестели... И это было последнее, что было в ту ночь. В ту последнюю парижскую ночь, которая началась у нас на Монмартре.

А на другой день быстроходный «Ил» доставил нас в Шереметьево. Мы дома... Вот и настала пора прощаться. Супруги Ракши приглашают меня к себе домой. Но я почему-то отказался. Моя вечная деревенская стеснительность помешала мне, как всегда. Да и подумалось: побываю у них в другой раз. Успею...

Не сбылось, не случилось. Зато скоро, очень скоро попался мне на глаза в одной из центральных газет некролог. Я читал и не верил глазам — не стало Юрия Михайловича Ракши... Я читал и не верил. Но как же! Ведь газета дальше сообщала, что он умер как воин, как гражданин, как художник. И что его триптих «Поле Куликово» попал уже в Третьяковскую галерею. И умер он у мольберта, в мастерской, прямо с кистью в руках. Упал — и больше уж не поднялся. Я не верил.

Не верю и сейчас. Нет, не верю!.. А недавно я увидел в одном из его посмертных альбомов те парижские зарисовки. Стал их смотреть, и все во мне сжалось, задрожало. А потом встала в глазах его улыбка!.. И его голос! Рисунки двигались по альбому, точно живые. Они и были живые, потому что жив сам художник. Да, жив. И в своих картинах, и в нашей памяти... Потом я прочел все в той же московской газете, что картины Юрия Ракши уже разъехались по всей нашей стране и по всей Европе... И подумалось — все правильно, все справедливо. Значит, художник Юрий Ракша вступает в свое бессмертие.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.